111 суриков

Летом 1887 года, окончив «Боярыню Морозову», Василий Иванович Суриков отправился с семьей в Красноярск. Там 7 августа художник наблюдал полное солнечное затмение – необыкновенное, пугающее зрелище. Делая набросок родного города при фантастическом освещении, он неожиданно ощутил сильную тревогу, долго не покидавшую его… На обратном пути в Москву захворала жена. От простуды у Елизаветы Августовны обострился порок сердца. «Милый Саша! – писал он брату, – (Прочти один). С 1 февраля началась болезнь Лизы, и я не имел минуты спокойной, чтобы тебе слово чиркнуть. Болезнь все усиливалась, все лучшие доктора Москвы лечили, да Богу нужно было исполнить волю свою… 8 апреля ее, голубки, не стало. Страдания были невыносимы, и скончалась как праведница с улыбкой на устах. Жизнь моя надломлена. Что будет дальше, и представить себе не могу».

Василий Иванович впал в глубочайшую депрессию. Любя искусство больше жизни, он оставил живопись, и его замыслам не суждено было скоро осуществиться. «Стеньку Разина» забросил, многие этюды пропали. Выглядел неважно, говорил отрывисто, глухим голосом, часто становился задумчивым и все больше замыкался сам в себе.

Утешение он находил лишь в Библии. После тяжелой, мучительной ночи вставал и шел к ранней обедне. В старинной церкви, страстно молясь о покойной, бился лбом о церковные плиты… Иногда во вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково и там, на могиле, плакал о том, что плохо берег ее, что она оставила его с сиротками. Друзья опасались за него, не узнавая в исступленно предававшемся скорби человеке прежнего Сурикова – красивого, здорового, отважного…

Летом приехал Александр. Отвлекая Василия Ивановича от гнетущих дум, он попросил показать ему Москву, побывать в театрах. Съездили братья и в Петербург… Облегчение не наступало. «Может быть, расстаться тебе с Москвой и вернуться на родину? Поживем дома, мама будет счастлива, а?» Распродал обстановку, уничтожил часть работ, оставив только самые нужные, и вместе с детьми двинулся в путь.

Василий Иванович все время невольно задавался одним и тем же вопросом: неужели Богу было нужно, чтобы его Лизанька, такая чистая, такая нужная всем, умерла молодой? Читая Библию, он однажды поймал себя на мысли, что точно такой же вопрос ученики задают Христу: кто согрешил, сам калека или родители его, кто виноват в том, что он родился слепым? А Господь отвечает на это, что никто не виноват, что это не наказание и не возмездие, и даже не последствие, это случилось для того, чтобы явилась Божия слава… Это место Нового Завета, много раз читанное им прежде, теперь вдруг вызвало в нем недоумение… В чем же слава? Неужели человек, прожил много лет слепым, достиг в таком несчастном состоянии зрелости только для того, чтобы над ним совершилось чудо, и люди прославили Творца? Разве окружающие и сам страдалец не могли бы увидеть силу Бога с помощью какого-нибудь менее ужасного способа? Например, если бы слепорожденный вырос богатым, талантливым и зрячим? На этот вопрос у Сурикова была половина ответа: он точно знал, что не умел ценить своего простого счастья, которое послал ему Бог в лице Елизаветы Августовны.

Стасов – Третьякову: «А не имеете ли вы сведений о Сурикове из Сибири? Какая это потеря для русского искусства – его отъезд и нежелание более писать!!! На мои глаза, кроме Репина и Верещагина, это самая великая сила нашего нового искусства!» Василий Иванович в это время «отогревался» рядом с родными. «В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый, – любил рассказывать Василий Иванович. – И край какой у нас! Сибирь западная – плоская, а за Енисеем у нас уже горы начинаются: к югу тайга, к северу холмы, глинистые – розово-красные. Отсюда имя – Красноярск: про нас говорят: «Краснояры сердцем яры»». Сибирь и воспитала в нем «дух, и силу, и здоровье». Любимые развлечения детства и юности – охота, дикие скачки по горам. Он бесстрашно переплывал реку, безрассудно нырял под плывущие плоты, бросался с плотины в водопад. Однажды решился бежать из уездного училища – жизнь там показалась невыносимой. «Иду я в скуфеечке, встречные думают про меня: экий монашек идет, – вспоминал Суриков. – Лег на землю, стал слушать, нет ли за мной погони? Вдруг вижу, вдали пыль. Глядь – наша лошадь. Мать кричит: «Стой! Стой! Да это, никак, ведь Васенька наш!» Схватила она меня, сжала, заплакала. И я реву, домой хочу!». Мать, на что строгая была, а меня пожалела, первый раз от отца правду скрыла, что я из школы бежать хотел».

Отец, Иван Васильевич, происходил из старой казацкой семьи Суриковых, основателей Красноярска, пришедших с Дона вместе с Ермаком. Мать, Прасковья Федоровна, искусная была рукодельница, любила красивые ткани и уборы, плела кружева, была мастерицей вышивать шелками и бисером. Глядя на нее, и Вася рисовал. В шесть лет он рискнул выполнить с гравюры портрет Петра Первого. Красок не было. Мундир расписал разведенной в воде синькой, отвороты – мятой брусничной ягодой. Инструментом служил гвоздь: им можно было с успехом чертить на сафьяновых стульях!

Отец рано умер, оставив сыну добрую память да любовь к музыке. Средств не было. Вася стал разрисовывать пасхальные яйца – по три рубля за сотню, да мечтал живописи учиться. Наконец, когда ему исполнилось двадцать, решили они с матерью, что он пойдет в Петербург пешком с обозами поступать в Академию. За два месяца добрался.

Посмотрев на его работы, академик Бруни заметил: «Да вас за такие рисунки и мимо Академии пускать не следует». «Вышел я. – вспоминал Василий Иванович. – Хороший весенний день. На душе радостно. Рисунок разорвал и по Неве пустил… Сибиряка не испугаешь. Три месяца гипсы рисовал, и снова пришел экзамен держать, на этот раз успешно».

Библейский сюжет дается Сурикову как никому другому. За «Саломею» и «Богача и Лазаря» он получает две большие серебряные медали и степендию Императорского двора. Через год – малая золотая медаль за «Милосердного самаритянина». За картину «Апостол Павел» присудили Василию звание художника первой степени и Большую золотую медаль, но денег не дали. Кассу тогда разграбили, казначея судили. За границу послать было не на что – предложили заказ в Москве, на роспись Храма Христа Спасителя.

Материнское тепло и молитва понемногу возвращало Сурикова к жизни. Он начал подумывать о сюжете для новой картины. Деликатная Прасковья Федоровна, не решалась беспокоить сына во время его занятий. Она не знала, что он делает, но, конечно, сердцем видела, что работа идет тяжело. Как самый мудрый в мире психолог, мама лечила свое страдающее сорокалетнее дитя… вниманием. Не прерывая рукоделия, она слушала сына с утра до вечера.

Больше всего Василий Иванович любил рассказывать о том, как он лица искал для своих картин. «Позировать наш народ совсем не хочет. Для Меншикова нашел старика учителя на Пречистинском бульваре, насилу уговорил, сказал, что Суворова писать будет… А однажды я старушку для «Боярыни Морозовой» увидел. Проходила богомолка с посохом мимо. Я схватил акварель – и за ней: «Бабушка! Бабушка! Дай посох». Она испугалась, думала – разбойник… А рыжего стрельца для «Утра стрелецкой казни» нашел на Ваганьковском кладбище. Глаза, глубоко сидящие, меня поразили. Долго уговаривал позировать, а тот – «Не хочу». И по характеру, такой как стрелец. Злой, непокорный тип. Насилу уговорил. Он все спрашивал: «Что мне голову рубить будут что ли?» Старался натурщикам не говорить, что за картина. А самому, каково?! Стрельцов писал – ужасные сны видел: казни, кровь. Проснешься, посмотришь на картину и обрадуешься – Слава Богу, никакого ужаса в ней нет. Все боялся, не пробужу ли у людей неприятных чувств». У меня в картине крови не изображено, и казнь еще не начиналась. Все это в себе переживал. Хотел передать последние минуты перед казнью. Почти кончил. Приезжает Илья Ефимович Репин посмотреть: «Что же это у вас ни одного казненного нет? Вы бы вот здесь хоть на виселице, на правом плане повесили бы!»

Как он уехал, мне захотелось попробовать. И знал, что нельзя, и все же… Пририсовал мелом фигуру повешенного стрельца. А тут нянька в комнату вошла, без чувств грохнулась. Потом Павел Михайлович Третьяков заехал «Вы что, картину испортить хотите?» – «Да чтобы я, говорю, так свою душу продал! Да разве так можно?»


Встреча слепорожденного со Христом все больше увлекала Сурикова. Он вдруг понял, почему Спаситель исцелял людей в субботу. Совсем не для того, чтобы оскорбить чувства фарисеев. А чтобы показать истинный смысл субботнего дня – дня, в который Господь почил от трудов Своих, вручив сотворенный мир заботе человека. Этот смысл заключается в том, что любовь к ближнему – и есть то, что превращает субботу в День Господень. Когда Суриков писал «Притчу о милосердном самаритянине», которой Иисус как раз и отвечает на вопрос: «Кто для человека ближний?», он как-то еще не думал об этом всерьез. А сейчас он совершенно отчетливо увидел, что у него есть Оля и Леночка, которым он теперь отец и мать, есть старенькая мама, есть Саша, наконец… и он всем им очень нужен. И Христос зовет его забыть себя. Как забыл себя бывший слепой, бесстрашно отвечавший иудеям, что Человек, исцеливший его, Пророк, хотя прозревший человек отлично знал угрозу фарисеев отлучать от синагоги всякого, кто признает Иисуса Христом.


Через полтора года после смерти жены, впервые после долгого перерыва на его мольберте появилась новая картина – «Исцеление слепорожденного». Мама и брат были счастливы: как непохожа была эта работа на тот страшный автопортрет с отсутствующим взглядом, который он написал год назад. Красноярцам понравилась и безыскусная простота работы, и лицо Христа – русский тип и выражение: оно вселяло уверенность в силу жизни, побеждающую все. Поразительно, но одному из первых зрителей показалось, что слепой похож на автора картины, и он нашел сходство в лицах Христа и слепорожденного. Возможно, на впечатление повлияли пояснения автора. Со слезами на глазах, Василий Иванович признавался, писал картину для самого себя, по душевной потребности, чтобы облегчить свою боль. Но произошло нечто большее, почти чудо… «Это меня самого Христос исцелил от слепоты!»

К Сурикову действительно вернулась жизнь. Василий Иванович снова начал радоваться, снова стал играть на своей любимой гитаре. Гитара для Сибири была своего рода культом: ее можно было найти в любой квартире в городе, на приисках, и в деревне. Впервые художник, посвятивший себя историческим трагедиям, увидел, что на свете есть и веселье, и удаль, и смех. После «Исцеления слепорожденного» он пишет «Вид на Красноярск с сопки» и знаменитое «Взятие снежного городка». «Необычную силу духа я тогда из Сибири привез. Встряхнулся». Это полотно он выставляет на XIX Передвижной выставке. А сам, пока зрители знакомятся с картиной, а критики «точат перья», уже трудится над слудующей картиной, не может остановиться. «Пишу «Ермака», - сообщает он брату. – Читал я историю о донских казаках. Мы, сибирские казаки, происходим от них; потом уральские и гребенские. Читаю, а душа так и радуется, что мы с тобою роду хорошего». Критика была единодушна: в творчестве Сурикова наступил период победного героизма, сменивший страдальческий драматизм его прежнего творчества».


«Как я рада, Васенька, что ты все это почувствовал. – говорила Прасковья Фёдоровна. – Бог дает нам ой как много, но Он никогда не даст нам погибнуть от нашего же беззаботного жительства, если мы в этом своем благополучии не сумеем отыскать в царствие Его. Эта Правда строга, но в ней и милость Господа. А слава Его – ты вот все спрашивал – в том, что в душе-то этого человека засверкала вечная жизнь, как хрусталик заискрилась, засверкало внутри него то, что принадлежит Самому Богу – душа».

Василий Иванович, как только вернулся в Москву сразу побежал на Ваганьково. Он рассказал своей любезной Елизавете Августовне все, что было с ним в Красноярске. Помолился о ней и супругу попросил помянуть его с детками. И твердо пообещал ни за что не продавать картину, а оставить ее у себя на вечную память о своем прозрении.

В феврале 1893 года в Петербурге открылась XXI Передвижная выставка. Василий Иванович, долго не решавшийся показывать свою картину широкому зрителю, смог, наконец, сообщить матери и брату: «Я поставил на выставке «Исцеление слепого Иисусом Христом». Художники хвалят и московская публика, которая у меня видела картину дома. Не знаю, что скажет петербургская. Да и я думаю, что она довольно равнодушна в деле веры».

А через несколько дней в Красноярск полетела вторая весточка. "Дорогие мои мамочка и Саша! Критика картиной «Исцеление слепого Христом» недовольна. Идеалисты ругают, что она очень реальна, а реалисты, что она чересчур идеальна. Вот и разбери. А плюнуть придется на тех и других".

Полотно Сурикова было самым ярким событием выставки. О нем писали все журналы. Оценки были разные. Они спорили между собой. Но всех объединяло горячее желание укусить Василия Ивановича побольнее.

«Я не думаю, - писал рецензент «Всемирной иллюстрации», - чтобы [выставка] могла особенно сильно заинтересовать петербургскую публику. Один лишь господин Суриков выступил с «идейной» картиной, но я не думаю, чтобы на этот раз господин Суриков пожал лавры Рафаэля, что так давно ему пророчат иные критики».

Журнал «Артист» радостно возражал: «Вопреки не раз высказанному и в печати, и в обществе мнению, настоящая выставка, на наш взгляд, одна из очень удачных» И далее: «Религиозного настроения в картине Суриковаи нет нисколько, точно также нет и исторической трактовки, даже благодаря одним только типам, взятым, вместо Палестины, на первой русской церковной паперти. Мы не можем отыскать еще какой-либо другой точки зрения, с которой мог взглянуть художник. Может быть, мы ошибаемся и были бы очень рады, если бы он мог нам объяснить нашу ошибку».

Февраль 1895-го. Суриков – брату: «Саша, укрепись по возможности. Молись, как и я: Господи, не оставь нас! И помяни нашу матушку, Господи, во царствии твоем! Она достигла царствия Божия своей труженической жизнию. Не тоскуй, Саша, не давай воли отчаянию. Это и грешно (по нашей христианской вере), да и не поможет. Это я по-прежнему своему горю сужу… Летом, если Господь велит, мы непременно увидимся. Твой Василий Суриков».

Неофит

{mospagebreak}