Здесь самый древний из сохранившихся православных храмов. Здесь кажется — рядом с тобою стоят все те, чьи останки сохранились в скитской костнице.

Но надо рассказать всё по порядку.

В 4.00 утра собрались в Домодедово. Были уже там и иконы — в огромных, из толстой фанеры, футлярах. Одна, Всех святых, — в дар; вторую — образ святителя Николая Зарайского-Корсунского — везли, чтобы приложить к святыням Афона и повезти дальше, в Корфу, и даже в Бари, в Италию, к мощам самого святого.

Познакомились, пошли оформляться. Аэропорт — такое огромное, растянутое пространство, что мы очень долго преодолевали его, будто шли пешком в Грецию. Потом процедуры досмотра, то есть просвечивание, обыскивание, проверка паспортов. Дело привычное, но с нами такой груз и такое количество священников, что внимание к себе мы, конечно, привлекали. Наконец, попали в помещение перед выходом на поле, названное жутким лётным словом «накопитель». Накопились, погрузились в огромный автобус. Автобус так долго ехал, будто уже в нём, а не пешком, мы двинулись на Балканы.

Рядом с самолётом наш автобус показался крошечным. Да, теперь уже всё в этом мiре подчёркивает малость человека. Но человек же сам сделал такую махину, которая заглатывает три сотни человек, ещё многие тонны груза, и легко взлетает и несётся выше облаков.

В самолёте мы огляделись и ахнули: а где Валерий Михайлович, а где Миша? Кинулись к старшей стюардессе. Успокоила — сейчас будут. И точно — входят.

Оказалось, у них всё очень непросто. И искушение было на грани срыва всего нашего путешествия. Дело в том, что Миша участвовал в работе поисковых отрядов на Кольском полуострове, на месте боёв. Они свершали великое и скорбное дело — предавали земле останки бойцов. Но там же находили не только стреляные гильзы, но и целые патроны, гранаты, снаряды. Минёры обеззараживают снаряды, мины и гранаты, а на россыпи патронов и внимания не обращают. А Миша — обыкновенный мальчишка, взял на память пулемётный патрон. Все мы были мальчишками и этот поступок Миши очень понимаем. И патрон этот Миша как память о боях всегда носил с собой. Тоже понятно. А на контроле аппараты запищали — что это, ручка, сувенир, патрон? Тут прапорщик-таможенник обрадовался случаю проявить бдительность. Да это же хранение и провоз огнестрельного оружия, да это же до восьми лет лишения свободы! Несовершеннолетний сын? Родитель сядет.

— Стою, — рассказывал Валерий Михайлович, — молюсь Святителю Николаю. Появляется офицер. Ему прапорщик: так и так. Он смотрит на Мишу, спрашивает, сколько лет…
— Кругом марш! На посадку!

Это были такие минуты, такие! Вот когда чувствуешь силу молитвы.

Слава Богу, полетели. Рассвет в небе наступает быстрее, чем на земле. Безсонная московская ночь и усталость сморили, и очнулись мы уже в Греции. Но сразу никуда не могли уехать и были в аэропорту, на таможне, ещё пять часов. Там придирались к необычному грузу, к печатям и бумагам. И ходили по пространству таможни очень неспеша, им-то было некуда спешить. Нам же на удушающей жаре, без воды и еды было прискорбно. Но мы — люди православные, любое препятствие воспринимаем как заслуженное искушение, и оттого нам всех легче переносить страдания.

В конце тягостных процедур был ещё момент. Уже продели в края футляра проволочки, уже запломбировали, уже понесли. И одна проволочка оторвалась. Но хорошо, что при таможенниках оторвалась. Сменили, понесли к автобусу. Водитель говорил по-русски: «Меня в Москве считали грузином, в Грузии я — грек, а в Греции — русский» — «А сам ты кем себя ощущаешь?»

Он, бросив руль, развёл руками. Наверное, цыган — настолько он беззаботен был в управлении, приучив автобус, как верного коня, к самостоятельности. Мы лихо неслись сквозь золотое и зелёное пространство. Девушка-гид щебетала о Греции. Конечно, у них, гидов, уклон всегда в античность. Олимп, Зевс, Гефест, Афродиты всякие, Ариадны да Пенелопы, Прометей. Направо, через залив, горы Олимпа. Вспомнил юношескую строчку: «Мои кастальские ключи текут из-под сосны». Начитанный был, мечтал напиться из Кастальских ключей, которые где-то здесь. Да, чуть подальше и налево — родина Аристотеля. Вспомнил я, как ночевал в отеле «Аристотель» в Уранополисе и на ночь глядя вздумал пойти искупаться. Море сверху казалось так близко, но на деле оказалось далеко, да ещё для сокращения пути продирался напрямик. Стемнело быстро, как темнеет на юге. Упал и исцарапался, но до воды добрался. И влез. И добавочно поранил ногу… Все эти царапины и ушибы свидетельствовали об одном — пошёл к морю без благословения.

Надеялся я и сейчас свершить омовение у причала. Батюшки благословляли и сами собирались сделать заплыв. В Уранополисе около причала, у древней сторожевой башни, есть крохотный пляжик. Мы уже всё равно опоздали на паром, и время для купания было. Но наши благодетели, измученные таможней, более не захотели ждать и наняли два быстроходных катера. Мы внесли на них иконы.

Катера понеслись. Так рвануло ветром, так резко упал дождь, что мы забились в крохотные каютки. Катера перегнали величественный паром «Достойно есть» и тряслись по волнам, как будто на телеге по булыжной мостовой. Снизу поддавало, по крыше колотило, и вдруг даже и забарабанило. Что такое? Оказалось — град. Море вокруг кипело. А я-то хотел новым братьям показать причалы Констамонита и Зографа, монастыри Дохиар и Ксенофонт. Где там! Только в водяном тумане, в брызгах от волн пронёсся слева родной каждому православному сердцу русский Пантелеймонов монастырь. И совсем вскоре — главный причал Афона, Дафни. Тут и солнце засияло, и наступила благословенная тишь. И жара смягчилась последождевой прохладой. И таможня причала не стала придираться, а просто шлёпнула свои добавочные печати на наши заштемпелёванные бумаги.

— Здесь таможня украинская, — шутит отец Геннадий из Херсонеса. — Таможня — «та можно».

Тут и монах знакомый, тут и машины, встречающие нас, тут и недальняя дорога к месту жительства — в келию святого мученика Модеста Иерусалимского. Внесли иконы, открыли, поставили в приёмной (она же библиотека) напротив входа в храм. Подходят монахи, крестятся, любуются, спрашивают, освящены ли иконы.

Икону рассматривают, прикладываются к ней и единодушно одобряют.

Настоятель, отец Авраамий, будет завтра. А у нас начинается монастырская жизнь.

Для начала необходимо сказать о святом Модесте, чьей памяти посвящена келия. Он жил в тяжёлое время нашествия персов на Палестину. Начало VII века. В Палестину вторгается персидский царь Хозрой, топчет земли христиан. Иудеи вступают с ним в союз, выкупают у персов пленных христиан, но не для освобождения, а для того, чтобы убивать. Именно тогда были уничтожены почти все монахи Лавры Саввы Освященного. Патриарх Иерусалимский Захария был уведён в плен. А святой Модест был тогда настоятелем монастыря святого Феодосия. Это недалеко от Лавры. Модест безбоязненно вошел в Лавру, в которой ещё дымилась кровь жертв. Он собирал тела убиенных и предавал их земле. Доныне паломники поклоняются усыпальницам Модеста.

Не опасаясь злобы иудеев, святой Модест восстанавливал Голгофский и Вифлеемский храмы. Был фактически местоблюстителем патриаршего престола. Патриарх Захария посылал ему из персидского плена письма. Через 14 лет византийский император Ираклий победил царя Хозроя, и Захария вернулся из плена и был ещё какое-то время на патриаршем престоле. А по его кончине Иерусалимским Патриархом стал святой Модест. Он прожил почти 100 лет и оставил по себе благодарную память своим богоугодным жительством.

Мы размещаемся по кельям, идём в храм на молебен с акафистом. Потом ужин, повечерие. Всё такое знакомое и такое радостное. Только и боишься, что не хватит сил выстоять. Но, слава Богу, ноги пока держат. Устают, конечно, но есть для облегчения их участи стасидии — кресла с высокими подлокотниками, в них и стоять можно, и сидеть, и полусидеть.

Монашеские молитвы незабываемы. Они понятнее и чётче. Основательнее. Может, так кажется, но то, что они неспешны, вдумчивы — несомненно. Наверное, и скорее всего так, от того, что для нас, светских, храм — место временное, где мы молимся, причащаемся, и бежим в свою жизнь. А для монаха храм — его дом, молитва — его жизнь.

На службе впервые ощутил, как сошлись удары сердца и повторение 40 раз молитвы «Господи, помилуй». Так благодатно. А ведь у монахов Иисусова молитва неусыпаема. И другие молитвы просто добавляют её. И как мне, грешному, приучить себя к непрерывности взывания к Господу? Конечно, трудно. А вот здесь — легко. Здесь «время благоприятное», здесь «время спасения». Счастье молитвы — душевное взросление, отрешение. Хорошо бы, если бы такое было «иже на всякое время, на всякий час», как читается во всех часах на службе.

Ночь в маленьком храме. Весь его объём заполнен звуками молитв, чтением и пением. Чтение доходчивое, пение согласное. Лампады, свечи. Окно чернеет. Вдруг, очнувшись, вижу, что окно светлеет и в нём тихо колышутся ветви кипарисов. «Всю настоящего жития нощь прейти…»

Всю ночь слышен колыбельный шум моря. Не утерпел, хоть и грешно, на минутку вышел под звёзды. Они всегда здесь яркие и крупные. Смотрел в сторону России. Так был рад, что вновь на Святой горе, и старался не думать, что это ненадолго.

Но как сказать об этой жизни тем, кто её не понимает, не поймёт? Тогда, может быть, вот так сказать: «Понимаешь ли ты, что твоя жизнь полностью зависит от молитв монахов? Полностью!» Да, так. Мы сразу пропадём, если монахи перестанут молить Бога за грешный мiр.

Святые отцы постоянно напоминали, особенно мiрянам, светским, то есть нам, о необходимости возгревать святость в душе, а где, как не в монастыре, она возгревается? Для того и надо ездить, ходить в монастыри хотя бы ненадолго. Здесь мы облекаемся «во оружие света» и отсюда, вооруженные, опять уходим во враждебную тьму современности.

Тяжелеет голова, затекают ноги, дремлется. Надо встряхнуться, надо взять себя за шиворот. Прогоняют дремоту поклоны, особенно земные. «Не спи, душа, конец приближается!» Сколько тебе осталось? Год, два? Десять? Всё равно всё это мгновение. Успей спастись! Молись, но не воображай, что спасёшься. Но и не унывай: Бог милостив. Помни преподобного Силуана, он ходил этими дорогами. «Держи ум во аде», бойся Бога. Молись! Это же лучшие часы твоей жизни — такие молитвенные ночи Афона.

Свежее утро. «Богородицу и Матерь Света в песнях возвеличим!» И согласное незабываемое славословие, к которому присоединились и наши батюшки: «Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим…»

Рассвет. Изумрудная чистота моря.

Во дворе монастыря много кошек, не сосчитать, далеко за 20. Они охраняют от змей. Кошки «пасутся» около кухни. Некоторые сильно раскормлены и явно не змеиным мясом, а добротой поваров. Тут же доброжелательный к нам, но суровый к кошачьему стаду пёс Мухтар. Он прыгает на парапет, у которого мы любуемся на море, и нас приветствует. Ходит по парапету на уровне голов и усердно машет хвостом, как веером. Тут кругом война в животном мiре. Шакалы не прочь покушать кошек, как и лисы. Мыши давно съедены. Ястребы тоже убавляют кошачье потомство. Но, сказали монахи, когда пёс с кошками, ястребы не пикируют. Интересно, что взрослые кошки боятся Мухтара, а котята вовсю на него шипят и машут лапкой.

Завтрак. Чтение житий на сей день. Два отрока завтракают с нами: Вася из Ярославля и Олег из Питера. Ученики школы Афониады. Трудно, но держатся. Греческий, латынь, английский… «Английский-то зачем?» Мы уже вышли из трапезной, стоим под утренним солнышком афонского сентября. Только замечаем, что отроки как-то переминаются и явно куда-то стремятся. Оказывается, получили благословение на рыбную ловлю. «И ловите?» — «О, большущих!» Убегают.

В группе четыре человека собираются пойти на вершину Афона. Отец Геннадий, не отговаривая их, рассказывает, как в прошлом году он поднимался, и уже поднялись на полторы тысячи метров, как гора «завыла», вой стал нарастать всё сильнее и вдруг лопнул, как струна, и стало тихо.

Нам поданы два микроавтобуса. Один из кельи святого Модеста, другой за деньги. Начинаются наши поездки-посещения афонских монастырей. Водитель нам попался опять интернационального склада. Знает языков пять-шесть. Ну, как знает — постольку, поскольку требует работа. «Здесь такой-то монастырь, до него ехать столько-то, это стоит такую-то сумму в евро, а в долларах столько». Но русских паломников больше всего на Святой горе, поэтому и знание русского у водителя (его зовут Николай) лучше. Видимо, он молдаванин… То ли из Липецка? Его не поймешь.

— Бежали в 2000 году из Молдавии. 43 человека. Шли три недели, скрывались в лесах. Шли ночами, шли горными тропами гуськом. Никого не потеряли. Ели копчёное сало, я его с тех пор ненавижу. Проводникам отдали по две тысячи.
— Рублей?
— Если бы. Был я и в Португалии, везде. Колено пухло, лекарства очень дорогие, не помогли, думал, что ногу отнимать. Приехал сюда, молился, воду пил, за полтора месяца прошло.

Дороги Афона, конечно, сильно улучшаются. Хорошо это или плохо, тут два мнения. Конечно, непрерывно везутся по ним строительные материалы, туда-сюда ездят рабочие, послушники. Но нарушается молитвенная тишина. Рёв «КамАза» — это не тихое цоканье копыт ослика по камням. Только опять же — строиться-то надо. Ведь века и века проходят, строения ветшают, жизнь продолжается, надо думать о будущих насельниках. Не оставлять же им разрушенные обители. Так что и дороги нужны.

Но так хочется молитвенной тишины. Её ищут, к ней уходят. Два знакомых моих монаха, о которых спросил, оказывается, ушли по благословению в уединённые каливки (отдельные строения, в которых находится домашняя церковь — ред). Конечно, их не найти. И зачем? И что им ответишь, когда они скажут: «Оставайся!»?

Водитель очень досадует на привычку русских что-то обязательно приобрести на память.

Но у нас главное не лавки. Мы ещё не только сами прикладываемся к святыням монастырей, но и вносим в них икону святителя Николая. Монахи-греки и те, кто в это время находятся в монастыре, благоговейно прикладываются, произнося новое для некоторых слово: Зарайский-Корсунский.

Когда потом вспоминаешь Афонские монастыри, тем более те, в которых был всего раз или два, то впечатления накладываются друг на друга, и путаешься: это в каком монастыре весь двор не мощёный, а весь зелёный от ковра густой крепкой травы? А в каком дорожки красно-коричневые, как коврики, и по краям пунктирами цветные камешки? А где монах вынес складной столик, и на него поставил длинный ящик с частицами мощей, вначале сам их облобызав? Где? Да, по большому счету, это и неважно. Важно, что были, что молились, что прикладывались, что в это время тем, за кого молились, становилось легче. А крепче всего наши молитвы за любимое Отечество. Главное — мы на Афоне, в центре вселенской молитвы ко Господу и Божией Матери.

Конечно, особо помнятся Ильинский и Андреевский, бывшие, а даст Бог и будущие, русские скиты. В них же всё совершенно русское — архитектура, колокола, иконы. В Ильинском скиту, во весь простенок, икона батюшки нашего любимого Серафима Саровского, вся в драгоценном окладе. «Дар надворного советника Константина Андреевича Патина. 27 октября 1913 года». Иконостас из Одессы. Монах: «Иконы писаны в Киеве. Всё ваше. Мы храним». Хранить помогают и мощные кованые двери. Недалеко от них источник животворной воды. И ковшик из белого металла. Из таких, только уменьшенных, запивают Причастие.

Источники везде. И везде пьём и умываемся. И никак не напьёмся. Даже дивно.В Андреевском скиту размещена школа Афониада. Баскетбольные и волейбольные площадки. Во дворе стало гораздо чище, прибранней. Ухожена и могилка первого строителя архимандрита Виссариона (Толмачёва).

День проходит. Русскоговорящий шофёр оказался весьма коварным. Утром просил по 20 евро с человека, а привёз, говорит: «Платите по 30». Но он не виноват: это не сам он такой жадный, это у него хозяин такой.

Но и у нас такие знатоки есть. Дмитрий Гаврильевич поговорил. Потом, улыбаясь, перевёл: — У него присказка: «Друг мой, друг мой!» Я говорю: «Если я друг, что ж ты друга грабишь?»

Вновь стоим на молитве. Меня и Валерия Михайловича ставят читать часы.

Стоять уже легче. Помню, в один из первых приездов стоял на повечерии и, казалось, так долго стоял, так измучился, сил не было, что решил: Бог простит, — уйти. Вспомнил это сейчас с улыбкой. «Бог простит», как же, какой смелый, за Бога решил, простит. И потихоньку пошёл. В храме как раз гасили свечи, получилось, что я уходил под покровом темноты, украдкой. И вдруг из этой самой темноты раздался голос: «Да вы что? Да вы куда? Сейчас же шестопсалмие!» И вернулся устыжённый. И дальше стоял и молился, Господь дал сил. Так и не знаю, чей это вразумляющий голос прозвучал тогда.

Причастился. Как и собратья. Теплоту здесь наливают сами. Может, и нехорошо, но запил раз и не удержался, ещё наполнил крохотную чашечку.

Начавшийся так радостно второй день так же радостно и продолжился. Вновь выехали. Главное событие — Ксилургу. Старые знакомые — отец Симон, отец Павлин, отец Евлогий. Костница приведена в порядок. Чисто меж храмами, в храмах тоже выметено. Чудотворная икона «Глюкофилусса» («Сладкое лобзание»). И вот такое ощущение, что будто бы и не уезжал. Но, с другой стороны, возрождение скита идёт без моего участия…

Ксилургу, повторю, первый русский монастырь на Афоне. Впервые упоминается в акте 1030 года, то есть скоро великая дата — тысячелетие пребывания русских монахов на Афоне. Позднее, в описи имущества монастыря перечисляются 49 русских книг («Библиа русика»), также названы русская золотая епитрахиль, русский плат («энхирий»), русский сосуд, русская шапка. В акте 1169 года Ксилургу прямо называется «обителью русских». Этот акт очень важно упомянуть оттого, что именно этим актом «русской монашеской общине Ксилургу по просьбе её настоятеля Лаврентия был передан на все последующие времена пришедший в упадок монастырь Солунянина, возникший в конце X века, освящённый во имя вмч. Пантелеймона» и получивший наименование «обитель русов», то есть нынешний русский монастырь на берегу моря. Выписки я сделал из четвёртого тома Православной энциклопедии из раздела «Русские иноки на Афоне в Х1-ХП веках».

Также есть основательный труд приснопамятного архимандрита Иннокентия (Просвирнина), могила которого в Новоспасском монастыре, «Афон и Русская церковь». В ней не извлечения из документов, а документы целиком. Читать их целебно и для ума, и для души. Вот, например, описывается несчастное состояние обители Фессалоникийской (то есть нынешнего Пантелеимонова монастыря): «Распадение её стен и жилищ. Да и то, что ещё в ней кажется стоящим, предвещает совершенное падение и исчезновение. Поелику же в таком положении мы нашли её, хорошо и богоугодно присудили отдать её сказанному честнейшему монаху господину Лаврентию, кафигумену обители русов, и его монахам с тем чтобы она восстановлена была ими, обстроена наподобие крепости, возблестела и украсилась и населилась немалым числом людей, работающих Богу и молящихся о державнейшем святом Царе нашем, Скажу просто, чтобы стала опять, как была сначала, и лучше того». А о покушающихся на собственность русских сказано, что «жребий их да будет с предателем Иудой и с вопиявшими: «Возьми, возьми, распни Сына Божия!»».

Крепко сказано. Русские монахи и в самом деле подняли монастырь из руин, свершили его твердыней духа и он, как сказано, «возблестел и украсился». И об обители Ксилургу в том же акте заявлено Лаврентию: «Будь же и её господином и владыкой, монах Лаврентий, и поступай с нею, как захочешь, никем не тревожимый и безпокоимый. Тот же, кто, сомневаясь в чём-нибудь, захотел бы причинить безпокойство, или убыток, или хищение, да будет повинен вышеписанным клятвам и отлучён от Святыя и Единосущныя Троицы». Акт скреплён подписями настоятелей всех афонских монастырей. То есть с ХII-го века оба монастыря навеки закреплены за посланцами Святой Русской Православной Церкви. Плюс к этому обитель «Нагорный Русик». А Устав Святой горы не знает «земной давности».

По документам не счесть сведений о том, что славяне, сербы, болгары, русские были насельниками также и многих греческих обителей: преподобного Григория, Кастамонита, Кутлумуша, Филофея, преподобного Ксенофонта, Ксиропотаме и других.

Да и есть ли нужда доказывать всегдашнее русское присутствие на Святой горе, когда само название Ксилургу говорит о том, что тут подвизались «древоделы», то есть искусные мастера плотницкого и столярного ремёсел. Деревянное узорочье царских врат, иконостасов, окладов икон в храмах Святой горы свидетельствует о присутствии здесь русских мастеровых лучше летописей.

День этот был прямо-таки подарен нам. И вершина Святой горы была к нам любезна, не скрывалась за облаками, а светилась золотой вершиной на голубом небе. А ещё этот день был днём благословения — передать икону «Всех святых, в Земле Российской просиявших» в дар не просто Святой горе, а именно в Ксилургу. Это символично — русские святые приходят к русским монахам.

Видел я, как собратья возрадовались такому благословению, настолько всем по душе пришёлся скит. Какое же здесь богоданное место, монахи какие!

И вот — свершается дарение иконы, прибытие её на постоянное место присутствия на Святой горе. Кажется, даже и машина, чувствуя торжественность миссии, едет аккуратно и бережно.

Вдруг в машине женский голос. Надо же. Но это очень к месту, так как это православные песнопения. Пронзительные, как раз пришедшиеся к моменту:

Когда душа беззвучно 
                           плачет,
Когда покинула удача,
Я молча к Небу обращусь
И тихо Богу помолюсь.
Господь услышит все
                         стенанья
Души измученной моей,
И исцелит на сердце раны,
Прольёт священный Свой елей…

Так молча и ехали. Думаю, каждый молился. Приехали. С пением тропарей вносим икону в храм. Место для неё будто было предусмотрено специально — справа от входа. Рядом иконы «Спаситель», «Успение» точно такого размера, будто ждали радостного соседства с посланницей из России.

Игумен отец Симон облачается, выносит мощевики. Зажигаются высокие свечи. Разжигается кадило.

А братии всего ничего. Собрались.

До слёз трогательно свершается молебен. Наши батюшки один другого лучше: голоса чистые, чтение вразумительное. И как спасительно и обнадёживающе звучит повтор: «Бог Господь и явися нам, благословен Грядый во имя Господне!» От ладанного дыма, от бликов света свечей, от молитв и пения ожило пространство храма, он на глазах раздвинулся, полегчал, посветлел. В конце молебна мощное, единоустное, единодушное возглашение многолетия и благоденствия и во всём благого поспешения земле Российской, народу православному…

Как же хорошо, что отныне в этом месте, где были первые русские монахи на Афоне, будет икона русских святых. Она вся светящаяся, глаз не оторвёшь. 519 ликов изображено на ней, и все узнаваемы.

Не хочется уезжать. Выходим на солнышко, идём в костницу, поём в ней «Вечную память», читаем вразумляющую умы надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как все мы». Видимо, эта надпись и произошла на Афоне и разошлась потом по всем российским кладбищам. Но вот, не очень-то вразумляемся. А ведь будем как все умершие, недолго ждать.

Потом посещаем церковь, освящённую во славу святого Иоанна Рыльского, и поднимаемся в верхний храм, первоучителей словенских Кирилла и Мефодия. Конечно, здания ждут рабочих рук. Дай Бог, чтобы появление иконы ускорило их возрождение.

Составляем надпись, которую благодетели обещают вырезать на медной пластинке: «Сия икона принесена в дар скиту Ксилургу в ознаменование 1000-летия русского монашества на Святой горе Афон от благодарных паломников земли Российской. Рождество Пресвятой Богородицы, 2009 год от Боговоплощения».

К морю! Древним путём, который тысячекратно проделывали русские монахи — от Ксилургу к теперешнему Пантелеимонову монастырю. Только мы-то не пешком идём, а сидим-посиживаем в машине да валимся друг на друга на крутых поворотах. Шофёр новый, языков не знает.

Грустно заехать на час туда, где жил и был счастлив неделю. Всё то же, тот же датчанин Георгий в архондарике (приёмном помещении), так же приветлив, так же медленно и с акцентом говорит. Дмитрий Гаврильевич общается с ним на английском, помогает готовить чай и кофе. Пересказывает нам:

Тихо. Часы отдыха. Накануне всю ночь служба. Но есть и знакомые. Отец Кирион, и, конечно, неутомимый отец Исидор, открывающий просторы монастырской лавки, и тот же отец А., предлагающий подать записки с поминовением родных и близких и в награду открывающий святая святых монастыря — комнату с мощами ветхозаветных и новозаветных святых. Их имена легко прочесть в описаниях монастыря, достаточно заметить, что эта комната вверху, она большая, светлая, и в ней вдоль трёх стен — застеклённые ящики, в которых мощи. Пророки, апостолы, великомученики, священномученики… Медленно, благоговейно проходим, прикладываемся. Ощущение, что пришли к высшему начальству Вселенной, к полководцам воинства Христова, а уж для них-то души наши как на стёклышке. И будто отчитываемся пред ними и получаем новые задания, и наполняемся новых сил для их свершения.

Во дворе скиталец из Тобольска Валера. Денег не просит, пришёл за хлебом. Отец Георгий даёт ему заранее приготовленный пакет с едой.

Вообще на Святой горе, куда бы ни заехал, так отрадно и молитвенно, что не хочется уезжать. Из любого монастыря, скита, келий. Да даже любое место магнитно. Вот, например, просто вышли на минутку из машины, на наше счастье что-то застучало в моторе и шофёру надо заглянуть под капот, вышли и замерли. И что объяснять — это Афон, это Святая гора. А это вид на Ильинский скит. Вид настолько хрестоматийный, вошедший во все книги и издания об Афоне, что без него Афон непредставим. Да, кстати, и без любого места. И без этой природы, подаренной Господом, и без этих рукотворённых строений, увенчанных православными крестами.

Машины ждут нас у причала (арсаны) монастыря. Там, за стрелами агавы, источник. Это был первый мой афонский источник, потом были десятки. В монастыре, напротив архондарика, был и есть родник Только он тогда просто вытекал, а сейчас облагорожен мрамором и освящён крестом.

До Ксенофонта дотряслись на машине. А в нём всё закрыто. Ждать? Нет, решаем пока посетить монастырь Дохиар. Он не так далеко, тоже на берегу. Если ехать, дольше будет, решаем идти пешком. Решили и уговариваем Николая Николаевича остаться. Он сильно хромает, попадал в аварию. «Ждите в Ксенофонте». Нет, Николай Николаевич решительно отвергает уговоры, и наши отцы его благословляют на пешее странствие.

А оно и не для хромых весьма нелегкое. Тропа будто испытывает нас на прочность: то кинется в гору, то заставляет продираться сквозь заросли, то резко падает под обрыв. Под ногами то крупные камни, то острые осколки, то мелкий галешник. О змеях уже и не думаешь, хотя невольно вспоминаются рассказы о них. Недавно, например, отец Кенсорин спускался по лестнице, а параллельно, по перилам сползала шестиметровая гадина. Хорошо, отец Кенсорин лёгок на ногу.

Когда тропа, сама уставшая от своих выкрутасов, отдыхает и нам даёт отдохнуть, то сердце открывается для музыки прибрежных близких волн, для золота и изумруда горных склонов, для взгляда на морские дали, когда невольно расправляются плечи и легкие требуют глубокого вдоха.

В Дохиаре привратник — пёс размером с нашего Мухтара, но с характером явно не мухтарским. Надо его к нам на выучку. Внутри отрадно, прохладно. Стены монастыря все в зелени, а ещё среди зелени развешены клетки певчих птиц. Канарейки поют, приветствуют, будто извиняются за облаявшего нас пса.

Святыня монастыря — икона «Скоропослушница» вся в золоте. «Русская икона», — объясняет монах. Показывает образ святой и праведной Анны: «Бабушка Христа». Валерий Михайлович дарит ему, как и везде по нашему пути, образочек преподобного Серафима Саровского. Монах благоговейно целует его.

Обратный путь. Николай Николаевич задаёт темп. В грудах листьев — груды грецких орехов.

Понимаем, что после такого долгого дня вернёмся очень поздно, и, так как целый день без еды, то заезжаем в Карею, берём что-то на ужин. А оказывается, нас не забыли, ждали и зовут перед ночной службой на ужин. Монашеская трапеза, чай, заваренный травами Афона, и монашеский горький коричневый мёд возвращают силы.

Тем более, прямо с утра едем в Великую Лавру святого Афанасия. Дорога радостная, звучат в машине песнопения, даже и не заметили, как быстро доехали. Размеры Лавры меня поразили. Я считал наш Пантелеймонов монастырь самым крупным на полуострове, но с Лаврой не сравнишь. Действительно, Великая. Из неё особенно хорошо видно вершину Афона. Вот куда будут взбираться два дня наши товарищи.

Огромная чаша во дворе под кипарисом святого Афанасия. Чашу эту облюбовал султан турецкий и велел привезти её в Константинополь, то есть уже в Стамбул. Султан возжелал принимать в ней ванны. Один монах, желая предотвратить такое кощунство, решил лучше разбить чашу кувалдой. Не разбил, но трещина получилась. Султан повесил монаха на кипарисе, но чаша была спасена. Её охраняет трогательный мраморный львёночек.

Храм X века. Много святынь. Икона «Экономисса» в память о спасении монахов от голода Божией Матерью. Редчайшие иконы. «Иконописец — святая Феодора, — объясняет монах. — Феодора — это как ваш Андрей Рублев».

Мощи святого Афанасия хотели раскопать, как и положено на Афоне, через три года, но из могилы вышел огонь, Значит, нельзя трогать. Надгробие завалено золотом; кольцами, часами. Ещё и в 1700 году патриарх Сильвестр хотел взять частицу мощей, но вновь вышел огонь.

Святой Афанасий — хранитель Афона; основатели Ватопеда, Ивера — его ученики.

На обратном пути заехали на источник святого Афанасия. Он там, где уходящего из монастыря святого Афанасия встретила Царица Небесная. А уходил он просто от отчаяния: нечем стало жить, братия роптала. Божия Матерь повелела ударить в скалу посохом. Хлынула мощная струя воды и льётся доныне уже тысячу лет.

Северо-восточный берег — более обдуваемый ветрами, море здесь безпокойое, но красота всё та же, афонская, то есть неописуемая. За день побывали мы ещё в четырёх монастырях. Вечером вспоминали, и даже самим не верилось в это. Будто время растянулось. Вроде и не спешили. Всё вспоминалось — и то, как в Каракале угощали крупными сладкими сливами, как в Филофее все, у кого были фотопринадлежности, схватились за них: дивная, прямо-таки тропическая цветущая зелень возвышалась над изумрудным ковром, застелившем весь монастырский двор. Пышные кусты роз по метру и более украшали двор. И каждый куст был на одном стебле. А запахи! Только, думаю, высоким специалистам парфюмерии было бы под силу различить их благоухающие букеты. Лаванду, магнолию, медуницу и чабрец я различил. Стояли мы совершенно замершие. Интересно, что, если и была у кого усталость, то она прошла от этой красоты и этого благоухания. Вдобавок негромко и мелодично заговорили колокола. Прошёл монах со сверкающими и гремящими кадилами и золотым блюдом и скрылся в розово-красном храме. Повеяло ладаном.

При выходе растут мощные смоковницы, но плоды высоко, не достать. Хорошо птичкам. Порхают стайки бабочек.

И вот — место, где на берег Афона вышла Божия Матерь.

Иверский монастырь. Надкладезная часовня на берегу, уровень воды в ней на полтора метра ниже уровня моря, и диво — вода пресная, даже сладкая.

Мы везде возили с собой, вносили в храмы икону святителя Николая Зарайского. Трепетно, тихо прикоснулись мы им к иконе Иверской Божией Матери — Вратарнице. Список с неё, исполненный на Святой Горе, можно видеть в Иверской часовне при входе на Красную площадь. И представить, что часовни не было 70 лет, невозможно. Она была всегда. И всегда был Афон. И его благословляющие знаки внимания к России.

В монастырской лавке монах говорит: «Псков, Печоры — браво, прима!». — Он был там. Ловко торгует, ведёт счет. Вдруг звуки колотушки в деревянное било. Монах решительно говорит: «Аут, аут! Баста! Финиш!». И прекращает торговлю. Идёт на молебен. Хотя и ненадолго, идём и мы.

Путь в Ставроникиту, монастырь Святого Креста. Вдоль дороги к главным воротам — длинные каменные колоды с водой, в которой золотые рыбки. Их тут на сотни сказок о рыбаке и рыбке. Хорошо, что у моря не сидят старухи у разбитых корыт, не гоняют туда-сюда стариков. У источника умылся, напился, сел под иконой «Живоносный источник» и показалось, что гудит в голове. И немудрено, решил я, такой нескончаемый день, под солнцем, в тесной машине. Гудит в голове и гудит. А потом гляжу — да это же пчёлы! Не одни мы пить хотим, И как их много! Вот вы где -авторши знаменитого монашеского каштанового горького мёда. Да, этот мёд незабываем. Он стоит на столах в трапезной в келий, так сказать, на открытом доступе, но много его не съешь. И не могу объяснить отчего. Пчёлы и по мне обильно ползали, только какой с меня взяток? Но хоть не кусали.

Знаменитая икона монастыря — «Никола с ракушкой». Икона пролежала на дне моря 500 лет. Достали рыбаки, принесли в монастырь. Стали отдирать от иконы раковину и полилась из-под неё кровь. Из раковины византийский Патриарх сделал панагию и подарил её русскому Патриарху Иову, тому, кого в Смутное время сменил священномученик Ермоген.

«Наступил уже час пробудиться нам от сна». Это из Писания. Сказал к тому, что тексты из Писания, из богослужебных книг, благодаря молитвам, поселились в нас, в душе, в памяти, но молчат, задавленные хлопотами дня. А здесь, когда молишься, прикладываешься к святыням, спасительные тексты возникают из памяти слуха и зрения. «В скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны… в усердии не ослабевайте». Это и есть то самое «возгревание» молитвенного состояния души. «Духа не угашайте». То есть слова, «сложенные в сердца», должны в нас не просто жить, но и влиять на мысли и поступки. А пока «бедный я человек…не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». И всё равно — «ночь прошла, а день приблизился: итак, отвергнем дела тьмы и облечёмся в оружие света». Афонского света.

О, как трудно «не угашать» духа. Жизнь там, в России, продолжается. Дела наши без нас не делаются, родным там без нас трудно. В непрерывной связи с Москвой отрок Михаил, сын Валерия Михайловича. И у взрослых сотовые телефоны звенят и пищат постоянно. Сотоварищи мои — люди деловые, они продолжают кем-то и чем-то руководить. Впервые вижу не просто новых русских, а православных русских деловых людей. Искренность их в молитве изумительна, тяга к святыням сердечная, вера просто детская, то есть самая крепкая. И уже вот-вот всё полетит в прошлое: и это солнечное сияние, и эти тихие тёплые, благостные дни. Они были счастьем, которое потом надо будет оправдать.

Когда едешь, летишь, идешь по морю на Афон, то не надо говорить: поехал, например, на пять дней, нет, ты едешь не на дни, а на дни и ночи Афона. Здесь другое время. Дни — труды, ночи — молитвы.

Вернулись наши паломники. Измучились, с трудом шагают, загорелые, радостные. «Ну, выла гора?» — «Выла. Но не гора, а шакалы». Служили на вершине Литургию. Рассвет встречали. Весь Афон виден. Шутят: «Вас сверху видели. Ползаете, как муравьи». Отец Сергий одаривает драгоценным подарком — камешками мрамора с самой вершины от самого древнего креста у храма Преображения.

Ещё говорят, что видели близкий к Афону греческий остров Лемнос. Это очень скорбное и значительное место для русских. Лагерь русских беженцев Галлиполи, который напротив Константинополя, всё-таки известен, а Лемнос, на котором тысячи русских могил, в том числе и женщин, и детей, никто почти не знает. На нём жили и умирали беженцы из России. Цивилизованные французы и англичане делали всё, чтобы русские умирали быстрее. Бог всем судья.

Читаем правило ко Причастию. Завтра уезжать, надо увезти главное благословение Афона — Причастие Крови и Тела Христовых в афонском храме.

Но вначале вечерняя, переходящая в ночь, молитва. С пяти утра — ранняя. Причащаемся. Братство во Христе выше любого другого. Роднее людей не бывает.

Провожает братия монастыря. Послушник Валерий отдает насовсем оттиск из редкой книги позапрошлого века о змеях на Афоне. Тайком выношу кусочки сыра и кормлю вначале Мухтара, потом кошек. Есть нахальные, есть и забитые. Не лезут, наоборот отходят, надеясь, что и до них долетит лакомый продукт.

Всё мгновенно проносится — дорога до Дафни, каждый поворот которой знаком, обилечи-вание, суета встречи прибывшего парома «Пантократор», вот и нам пора. Крестимся, дай Бог не последний раз, на земле Афона и входим на палубу. Вот и поплыли назад берега, вот там, вверху, монастырь Ксиро-потам, а вот и наш родной Пантелеймонов, мелькнула знакомая дорога к Старому Русику, к мельнице преподобного Силуана, пошла дальше к Ксенофонту, к Дохиару. Да, тут мы отважно продирались через кручи; как-то там канарейки, подобрел ли пёс-охранник?

И вот, вроде сюда мы принеслись моментально на быстроходном катере, а, кажется, что паром утаскивает нас к Уранополису ещё быстрее катера. Дельфины дают концерты, усиливая будущую тоску по святым берегам, чайки внаглую пикируют, осматривая пассажиров, что ж они не обратят внимания? А нам не до них, мы до слёз в глазах, таясь друг от друга, вглядываемся в вершину Святой Горы, прощаемся со счастьем Богом данной недели. И звучит в душе и сердце: «Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, — всегда Господни» (Рим.14, 7-8).

Как-то там, в Ксиругу, наша икона, наши святые, в земле Российской просиявшие? Сияют и на Афоне.

Можно владеть домами, землёй, машинами, банками, чем угодно, но никакое земное богатство не сравнится с богатством душевным. Душа моя владеет такой движимостью и недвижимостью, такими ценностями, что богаче меня только Царь Небесный. Я владею Россией, Святой Землёй, Ближним востоком, Египтом… Как так? А так. Захват новых пространств очень прост — надо их полюбить, и они уже навсегда твои. Вот теперь и Греция, и Италия навсегда мои. Я их видел, прошёл, полюбил, спрятал в сердце. А сердце — это такой сейф, который никто не вскроет, который я с собой ношу и унесу в вечность.

Так устроен православный человек полюбив кого-то или что-то, он уже считает себя обязанным отблагодарить за вызванную любовь, любовь не безответную, а взаимную. Ведь главное — в любви наших народов друг к другу, а что там политики, Бог с ними. Помню, в один из приездов нас сопровождала худенькая порывистая гречанка Александра. А тогда только что Греция вступила в блок НАТО. Свидетельствую, что видел множество самодельных плакатов, надписей на стенах, которые все протестовали против этого вступления. Александра тысячу раз извинялась за своё правительство. «Русские и греки — это, это, — она крепко сплетала пальцы рук и крестилась этим сплетением. — Вот! — кричала она радостно, вот, — показывая на очередные надписи: «НАТО — убийца!», «НАТО — долой из Греции!».

Примерно так думалось и вспоминалось, когда автобус повлёк нас из Уранополиса в Салоники. Неслись зелёные обочины, деревья с плодами, черепичные крыши греческих домов, храмы, вдали плыли силуэты гор и предгорий. Мелькали памятники погибшим в виде крохотных часовенок, иногда с горящей лампадкой внутри, иногда обветшавшие, сиротливые, как опустевший скворечник.

А в Салониках нас, как странствующих Одиссеев, ждали верные Пенелопы. Дружным хором сообщили они, что все мы очень и очень просветлённые, что они за нас молились, сообщения наши читали друг другу по телефону. Как не спали всю ночь в аэропорту. Как уже вместе обедали, были и по магазинам. Всё очень дорого. Они уже были размещены в паломнической гостинице вблизи собора великомученика Димитрия Солунского, куда повели и нас. Всем мужьям пришлось расстаться со своими скромными одеяниями и переодеться в новые, привезённые женами. И на ужине в прибрежном ресторане, недалеко от памятника Аристотелю, мы все были очень нарядны и торжественны. Мужья рассказывали о Святой Горе, о том, как они помнили и Россию, и свои семьи, как были на ночных службах. Жёны слушали, охали и ахали, ловя каждое слово о том месте планеты, на которое им никогда не ступить. Особенно мы старались порадовать Елену Александровну, иконописицу, про скит Ксилургу, где отныне стала находиться икона Всех святых, в земле Российской просиявших.

Другая половина разговоров была о предстоящем и очень непростом паломничестве по святым местам Греции. В Москве, когда мы собирались у карты Балканского полуострова и следили за указкой отца Геннадия, путешествие представлялось простым, сейчас же казалось весьма сложным. Мы же ещё дерзали достичь и Корфу, и Игуменицы, и переехать на пароме в Италию, а там в Бари. Страшиться было чего: называлась цифра — две с половиной тысячи километров по восточной, южной и центральной Греции до западного побережья. Представить это под силу было только отцу Геннадию, священнику из Херсонеса. Он и бывал, и живал здесь, владел греческим. Но и он, водя рукой по карте, иногда задумывался. Но тут же взбадривался:

Возвращались по вечернему городу, шли мимо раскопок, крестились на ярко освещенные храмы. Умилялись выставленным в часовенках иконам и горящим около них лампадам. Видели, как молятся у них или торопливо ставят свечу прохожие.

У храма великого святого Григория Паламы сделали остановку. Целая неделя Великого поста посвящена его памяти. Совсем отроком увлёк он в Православие и мать, и братьев, и сестёр. Рассказать о всех его трудах, подвигах, страданиях просто невозможно. Интересно, что совсем молодым он уже был славен в Константинополе своей учёностью и даже делал при дворе императора Андроника доклад об Аристотеле. Афонский инок, церковный писатель, фессалоникийский архиепископ, победитель ереси Варлаама (она заключалась в отрицании нетварного Фаворского света, в хуле на Иисуса Христа), много перестрадавший, он был и остаётся примером преданности всей жизни служению Христу и людям. Он даже фруктовым деревьям возвращал плодовитость, исцелял неизлечимо больных, возвращал зрение. И всегда бежал от почестей. Любимое его проживание было в тесных кельях, в затворе. Однажды решил совсем удалиться от мiра. И вот, после долгой молитвы, представилось ему, что в руках у него чистейшее питьё — молоко, которое превращается в благоуханное вино. И светозарный юноша предстал перед ним: «Почему ты не передаёшь это питьё другим? Ведь это неиссякающий дар Божий». — «Но кому я передам его?» — «Иди в мiр». От святого осталось более 70-ти сочинений. В день памяти святителя Иоанна Златоустого 63-летний Григорий Палама сказал: «Друг мой призывает меня». И скончался со словами: «В горняя, в горняя!»

У гостиницы пожелали друг другу спокойной ночи.

Греция называется колыбелью культуры человечества. Но колыбелей |полно в этом мире. Колыбель восточной культуры — Китай. А Египет чем не колыбель? И Индия. Это Соединенные штаты не колыбель, а интернат, созданный авантюристами Европы, которым культура только мешала наживаться. А наша Россия — величайшая колыбель нравственности. Разве не справедливо считать нравственную чистоту культурой? Да даже и чистота физическая. Например, славяне античности знали бани. Конечно, не римские, не турецкие термы. А зачем? — Баня для чистоты, а не для разврата, не для подготовки заговора о свержении власти. Славянские мужчины и женщины могли мыться и вместе, ибо для мужчины женщиной была только единственная, жена, остальные сестры. Как и для женщины, единственный на всю жизнь мужчина был только муж. Умирал или погибал он, вдова и не помышляла о другом замужестве.

Такой неожиданный краткий разговор возник, когда мы выкарабкались из городских коридоров, всё время затыкаемых скоплениями машин, на широкое, вольное шоссе и когда отец Геннадий, сидящий за рулём, расправил плечи и обратил наше и без того уже восхищённое внимание на просторы за окнами. Озаглавил их так:

— Эллада! Колыбель европейской цивилизации.

Итак, мы едем. На юг, на остров Эвбея, к его святыням. Выехали позднее предполагаемого времени, но зато утром побывали у мощей святого великомученика Димитрия Солунского. Паломничество к другим святым отложили на возвращение. Помолились на дорогу, поставили свечи. Едет нас много: пятеро священников и три супружеские пары, одна с сыном Мишей. То есть получается вроде бы 12, но отец Пётр едет с матушкой Галиной, уже 13, и ещё Елена Александровна, иконописица, всего 14. Числа всё библейские: 12 апостолов, а 13 — это Иисус Христос и ученики. В дороге во всём хочется видеть добрые знаки. Самый же добрый — что в передней машине помещена икона Святителя Николая Зарайского. А мы при ней. Святитель Николай — любимый святой православной Руси. Помню, сказал одной старушке, что святитель Николай — грек, она рассердилась даже:

Я же, как вятский уроженец, вполне бы претендовал на то, что святой Николай родом из села Великорецкого, есть и образ такой — Никола Великорецкий. И к месту обретения этого образа вот уже 630 лет каждый год свершается знаменитый Великорецкий крестный ход. Год от года он всё полноводнее, течёт как река по вятским просторам в начале июня. Святитель разный на иконах — и летний, лик в обрамлении седых волос, и зимний, в шапочке. Пишется с домиком, и с церковью в руках, и с мечом, ограждающим от зла. Зарайский — назидающий и просвещающий. Правой рукой святитель благословляет, в левой держит Священное Писание. Одеяние белое с крестами, золотой омофор.

Тут к месту будет сказать о том, что в Коломне, соседней с Зарайском, есть храм Николая Гостиного, имя которому дал Зарайский образ. Есть два предания: одно — «Повесть о Николе Зарайском», другое — благочестивая легенда, записанная в начале XIX века. Оба предания сходятся в главном: опасностям Зарайск подвергался много раз. Жители, спасая святой образ от набега крымских татар, унесли его в Коломну в 1512 году. Там он и был как бы в гостях. От него происходили многие чудеса. Когда образ вернули в Зарайск, оставили в Коломне список иконы, а храм получил название Николы Гостиного.

Другое предание относится к эпохе Смутного времени. Вот выписка из сочинения краеведа Н. Иванчина-Писарева: «Вот изъяснение названия храма Николы Гостиного: всем русским известны подвиги князя Пожарского и избежание его от ножа убийцы, подосланного Заруцким, но не все знают, что он приписывал и успех, и спасение своё заступлению Святителя Николая через его чудотворную икону Зарайскую. Усердие к этой древней Корсунской иконе ещё во время его воеводства заставило его пещись о сохранении её от огня и меча литовцев и мятежников, и он препроводил её в Коломну, где она гостила внутри крепости. Когда буря мятежной брани затихла, тогда икона была возвращена Зарайску, а в Коломне остался список».

В нашей машине едут сразу трое батюшек: отец Сергий, отец Георгий и, за рулём, отец Геннадий. Впереди, рядом с ним, как штурман, Александр Борисович. Он и в самом деле с картой. Бодро говорит на поворотах: «Справа и сзади чисто, впереди и слева туман». Кроме того, Александр Борисович с какой-то сверхдорогой фототехникой. Он без жены, поэтому свободен в выборе кадров. Сзади сидим мы втроём: Елена. Надежда и аз многогрешный. Конечно, тесновато, но разве это искушение, просто малое неудобство. Тем более быстро привыкаем и едем, как будто так и надо. В передней машине (она побольше) тоже семеро: три супружеские пары: отец Пётр с матушкой, Дмитрий Гаврильевич с Галиной Георгиевной, Валерий Михайлович с Ириной Александровной и с сыном Мишей. Он едет совершенно счастливым: мама привезла ноутбук, и Греция сейчас летит мимо него, ибо его внимание нырнуло в переписку. «Плохо без тебя», — пишут одноклассницы.

Несёмся постоянно по 140— 150 километров в час, иногда идём под 200. Машина не мчится, а плывёт.

Олимп! Гора поэтических мечтаний юности! Жадно читал о ней, мечтал напиться из кастальских родников, текущих у её подножия. Сказать ли батюшкам отроческую строчку: «Мои Кастальские ключи текут из-под сосны»? Промолчу. Да, благодаря Олимпу, даже и не мечтая, что увижу его, и утешая себя, писал: «Наш северный лотос — кувшинка, наш виноград — рябина, наши моря — озёра, наша пальма — сосна». Вспомнились лекции по «античке», ссоры и склоки богов Олимпа, войны из-за того, что кто-то кому-то, но не тому, подарил яблоко. В нём, может быть, отголосок яблока из райского сада. От соблазна — к ссорам и войнам. Но вообще уже знаю, что таких Олимпов античность наплодила множество. Всем же хотелось, чтоб боги жили у них. А гор тут хватает. Напротив Константинополя, в Малой Азии, тоже есть Олимп.

Чаще всего в машине воцаряется молчание, идёт внутренняя молитва. Елена вычитывает свои длиннейшие правила, Надежда — пяточисленные молитвы. Перебирает чётки отец Сергий. Но, видно, плоховато ему, температурит, простыл на Афоне, на горе Преображения. Несёт свои страдания мужественно, старается, чтобы о нём не заботились. Но разве утаишь недомогание от внимания женщин? На совместной остановке в небольшом городке Галина Георгиевна и Ирина Александровна сразу понимают его состояние и решительно гонят своих мужей в аптеку, приказывая набрать и таблеток и сиропов. Мужья возвращаются с лекарствами, потрясённые ценами на них. Отец Сергий начинает лечиться. Из солидарности с ним и от того, что появились средства исцеления, и мой организм решает напомнить о себе, даёт сбои, я тоже начинаю кашлять и прикладываюсь к пузырьку.

Ни одно место под солнцем не забыто Господом, уж тем более Греция. Да так можно о любом месте сказать. Доказательство: везде, где бывал я, слышал такую притчу, которую рассказывали сербы, болгары, грузины, осетины, буряты, молдаване, монголы… в общем, все. Вот она: Господь делил землю, раздавал её народам, а болгарин (чех, поляк, молдаванин, бурят…) опоздал. Варианты опоздания: заработался, проспал, заблудился… Приходит к Господу, просит прощения. «Что с тобой делать, — говорит Господь, — хороший ты человек, вот тебе земля, бери, для Себя оставлял».

Во всём здесь Божие присутствие: не устающий от восторгов взгляд следит, как плавно переходят равнины в предгория, как украшают их дела рук человеческих — плантации винограда, фруктовых деревьев, орошаемые зелёные поля овощных культур, и всюду, несмотря на осень, цветение трав и кустарников. Далее светло-серые и коричневые склоны гор, исцарапанные мелкими и глубокими ложбинами. Можно себе представить, как несутся по ним весенние потоки с вершин оттаивающих гор, как рокочут растревоженные камни, подобно шуму мельничных жерновов.

Да, Греция. Греческие священники крестили Русь, слава Богу. Именно их призвал в Киев святой равноапостольный князь Владимир. Именно от них приняла веру православную его бабка — святая равноапостольная Ольга. И всегда Россия благодатно окормлялась, так сказать, кадрами Второго Рима.

Рынок надгробий. Странное ощущение испытываешь, когда ходишь по нему. Вроде и не по аллеям кладбища идёшь, но уж, конечно, и не среди парковых скульптур. Ещё где-то живут люди, которым уже вот этот ангелочек из белого мрамора готов обозначать место упокоения. «Покойся, милый прах, до утренней звезды» напишут на постаменте. Или проще, от имени усопшего: «Я дома, вы ещё в гостях». Последнее очень нам подходит, мы тут дважды в гостях: и на земле у Господа, и в Греции, у греков.

И машины летят, и день летит, и пространство пролетает, часов пять в пути, и вот, мы уже у паромной переправы. Стоит у причала гигантский паром с начертанной по борту надписью «Эвбея. Агиос Иоанн Русский». Агиос — святой. Обогнавшие нас на последних перед переправой километрах сотоварищи сообщают, что есть еще целый час до отхода парома. Час при наших темпах — это подарок Решаем нырнуть в Эгейское море. Повезёт, так дня через три нырнём в Ионическое.

Немного отъезжаем и находим.- пляж не пляж, но песочек, деревца, всё очень прилично. Чьи-то палатки. Море чистейшее. В нём булькаются несколько семейств. Все подрумяненные, подкопчённые солнышком. Взирают на нас, бледнолицых северян, с любопытством. Но северяне отважно и мощно заплывают дальше всех. Взирают теперь уже с уважением. Так-то. Не всегда загар — знак мужества, мужество наше в наших ледяных крещенских купелях, в долгих зимах, в сшибающих с ног снежных вихрях.

Но уже пора на паром. Паром. Сколько же он тащит? Состава два, наверное, товарных поездов. Глядим сверху на грузовую палубу и не можем определить, где наши джипы? Такими они нам казались большими, а тут, среди многотонных, длинных и высоких рефрижераторов, фур, самосвалов — крошечки легковушек и точки мотоциклов.

Неутомимые отцы Пётр и Евгений пошли в капитанскую рубку управлять паромом. Остальной коллектив на безпривязном содержании. Кто пьёт кофе, кто переводит «на цифру» виды берегов и морских далей, кто, как я, ходит по необъятному пространству палубы.

Боже ж ты мой, как же курят греки! И увы, увы, и гречанки. А как хлещут кофе! А как хохочут! Ни одного печального лица. Нет проблем? Или так друг перед другом, оставив на время поездки все проблемы?

Трещит от порывов ветра шёлковая ткань греческого красивого флага. Выстраданный, цвета морской волны, греческий крест царствует на Средиземноморье.

О, великая, многострадальная Греция! Кто только не зарился на твои красоты, кто только не посягал на твою веру православную! Тысяча четыреста островов в Греции и нет ни одного, не орошённого кровью мучеников. Море, здесь везде море. И отсюда эти дивные слова о поминовении «и сущих в море далече». И отсюда эта здравица: «За тех, кто в море!», вошедшая во все застолья с участием моряков и рыбаков. Она вторая по счёту перед тостом за женщин. Греки вообще, в отличие от других, делят людей не только на живых и усопших, а ещё и на тех, кто в море.

Знавала Греция и счастливые эпохи. Нет, не античность, а времена после раннего христианства. Что античность! Да, Акрополь, Афины, театр, ристалища, олимпиады. Но в эту античность не поместилось христианство, и среди мраморных статуй живыми сжигали христиан, а на аренах амфитеатров специально изморенные голодом хищники терзали на потеху публике мужчин и женщин, стариков и детей, души которых возносились ко Христу. Славянское язычество оказалось более приветливым к единобожию. Духи лесов и болот не посмели войти в церковь и не сопротивлялись ей, остались жить, так сказать, у себя, а затем спокойно вошли в сказки, дали сюжеты фильмам и мультфильмам, и стали даже очень симпатичными лешими, бабами-ягами, русалками.

Счастливые века, завоёванные страданиями первых христиан, продолжались вплоть до времён иконоборчества. Оно возникло во время греческого императора Михаила в начале IX века. Благочестивый император и не помышлял о том, что один из его патрициев, Лев, прозванный Армянином (видимо, армянином он и был) займёт его место. Не только займёт, но и принесёт ужасы гонения иконоборцев на христиан.

Коротко сказать, было так: болгары, через земли греков, всегда рвались к Средиземному морю. Выхода к Чёрному им не хватало. В одной из схваток преимущество греческих войск было очевидным. Кто знал, что подкупленные Львом военачальники внезапно дадут приказ отходить? Болгары думали, что это какой-то манёвр, военная хитрость, потом осмелели, начали преследовать греков и поражать их. И войско, и народ сочли царя трусливым, малодушным. Этому способствовал Лев, который распускал такие слухи. Уже прямо в народе называли Михаила изменником. Войско отказалось исполнять приказы Михаила и провозгласило императором Льва. Ну всё, как у нас перед Гражданской войной. Благочестивый император, несмотря на уговоры приближённых, не захотел противодействовать Льву, заявляя, что не желает, чтобы была пролита хоть капля христианской крови. Более того, он послал Льву царскую корону и порфиру — царствуй. И что? С пышностью воссел Лев на византийский трон, тут же заточил Михаила и его супругу в тюрьму, а их сыновей приказал оскопить, то есть, чтобы и речи не шло о наследственной власти. А дальше — дальше годы и годы гонения на христиан, названные эпохой иконоборчества. Иконы Лев Армянин ненавидел, как нынешние баптисты, доселе устраивающие их сожжения.

Восстановила иконопочитание в середине IХ века благочестивая царица Феодора. Гречанка.

Римляне, турки, венецианцы, болгары, самозванцы Европы — каталонцы, все топтали сапогами и копытами Грецию. Византия то усиливала на Балканах своё командное присутствие, то оно ослабевало. Что говорить, даже норманны отметились, завидуя византийской шёлковой монополии. Делая набеги с подвластной им Сицилии, норманны грабили греческие побережья. Византийцы изгнали их в конце XII века, но жадная Европа поняла, что берега Балкан уязвимы, и вскоре началось нашествие крестоносцев и торговых городов. Богатеи Венеции, в основном еврейские купцы, нанимали войска, любящие пограбить, и захватывали греческие пространства. В 1204 году пал Константинополь, на его месте создалась Латинская империя. А дальше? Королевства сменяли королевства, острова переходили из рук в руки, как и морские порты крупных островов. Особенно страдала Церковь Православная. Облагаемая со всех сторон данью, она иногда и рада была откупиться, но захватчикам и этого было мало, особенно католикам и османам, они посягали и на православную душу греков. Михаил VIII Палеолог изгнал латинян из Константинополя (1261 г.), но уже маячило впереди турецкое иго. И если бы Русь не задержала нашествие татаро-монголов, то что бы осталось от Греции?

И что говорить об Эвбее, когда все кровавые волны захватчиков прокатились по нему? От тех времён на острове осталась и сохранилась доныне главная святыня Греции — мощи святого Иоанна Русского.