Распутье и Иуда. Диалектика рационального и эмоционального в искусстве слова

В 1903 году он начал писать поэму „Иуда“, изданную в 1908 году, в 1904 перевел поэму „Judasz“ польского поэта Яна Каспровича, в 1906 написал апокриф „Гнев Ильи Пророка от него же сокрыл Господь день памяти его“, где Иуда играет очень важную роль, а в 1908 „Трагедию о Иуде, принце искариотском“. По словам самого Ремизова, во время своего заключения и ссылки он часто вспоминал Иуду, потому что в нем он видел настоящего верующего, не понятого своими современниками. Горький утверждал, что такое сочувствие характеризовало почти все трактовки образа Иуды начала XX века и связывал такую интерпретацию с декадентским и реакционным взглядом. Но для Ремизова Иуда — это не столько спаситель человечества, как утверждали некоторые писатели, как, например, М. Волошин, сколько несправедливо наказанный переступивший черту. Все его произведения — варианты о трактовке Иуды как переступившего черту и непонимаемого человека.

Так, поэма Иуда начинается хвалой всем „поднявшим руку в недвижности послушной“ [5, 61], потому что они будут оклеветанными навеки веков. Иуда становится примером всех проклятых, всех изгнанных за пределы человечества. В поэме он любит Иисуса и хочет помочь Ему показать людям Его божественный облик. Иуда думает, что это сбудется, только когда попробуют убить Учителя, и поэтому решает передать Его врагам. Но когда он слышит слова Пилата, понимает свою ошибку, и начинается его раскаяние.

Это недопонимание Иудой последствий своих действий в „Трагедии о Иуде, принце искариотском“ отсутствует. В пьесе Иуда поступает сознательно, он знает, чем закончится его предательство, и все-таки смиряется с судьбой.

Основа сюжета — средневековая легенда о жизни Иуды перед знакомством с Иисусом, сохраненная в XIII в. в энциклопедии „Legenda aurea“ Якова де Ворагине и распростаненная во всей Европе [6,149-182} Легенда — один из самих лучших примеров выживания мифа Эдипа в средневековье. Родители Иуды, Рувим (или Симеон) и Циборея (или Сибория), выкинули его в море, когда он был младенцем, потому что во сне мать увидела, что из-за него погибнет весь еврейский народ. Корзина с младенцем приплыла на берег острова Искариота. Королева острова нашла ее и усыновила Иуду. Через некоторое время, она родила еще одного сына. Когда оба выросли, Иуда заревновал брата и постоянно провоцировал споры и драки. Наконец, отношение Иуды к брату надоело королеве, и она открыла ему, что он не родной сын. Иуда в гневе убил брата и уехал в Иерусалим, где стал распорядителем при дворе Пилата. Однажды Пилат увидел, что у соседа растет яблоня с золотыми яблоками, и приказал Иуде украсть их. Иуда вошел в сад, дрался с соседом и убил его. Чтобы возместить соседке смерть мужа, Пилат решил женить Иуду на ней. В конце легенды открывается, что соседи — родители Иуды. Чтобы искупить свои эдиповские грехи кровосмешения и отцеубийства, Иуда идет к Иисусу и становится апостолом.

В пьесе Ремизова — сюжет тот же, но взгляд на героя совсем иной. В средневековой легенде Иуда описан как самый великий грешник, напоминающий не только Эдипа, но и Каина. Его грехи — ступени, которые должны вести его к невообразимому для обычного человека преступлению: убийству Бога. Так, легенда строит его таким образом, чтобы Иуда стал абсолютно чужим и ненавистным верующим. Ремизов, напротив, хочет будить симпатию к нему и поэтому меняет несколько деталей из легенды [З]. В его пьесе не царевна Искариота открывает правду Иуде, а три судицы, как ведьмы Макбету; как Эдип, Иуда уезжает с острова, чтобы судьба не сбылась; не он убивает брата, а иерусалимские купцы; также не убивает отца камнем, потому что тот погибает от удара о землю во время драки за яблоки. Ремизовский Иуда — просто игрушка в руках рока, поэтому во всей пьесе замечается сочувствие к Иуде, как бывает к героям классических трагедий. Но кроме этого Ремизов развивает идею одиночества переступившего черту и с этой целью использует образ распутья.

В русской культуре распутье тесно связано с образом героя народных сказок, задумчиво стоящего на перекрестке у трех дорог. Читатель знает, что такие моменты на распутье чрезвычайно важны для развития сюжета, потому что последний определен выбранным героем путем, т. е. дальнейшая жизнь героя зависит от этого выбора, от этого свободного решения. Распутье становится тогда местом временной остановки в течение жизни, где герой должен пользоваться своей свободой, чтобы определять судьбу. Итак, в символике перекрестка народной сказки судьба и свобода тесно сливаются.

Также у любого читателя легко вспоминается один перекресток из русской классики: тот, на котором по совету Сони Раскольников должен признать свою вину перед всеми. Как обычно объясняют, здесь перекресток — символ всего мира, т. е. Раскольников должен покаяться перед всеми людьми, и поэтому Соня выбирает место, где перекрещиваются дороги. И еще замечают, что в этом выборе важен тот факт, что форма распутья напоминает крест. На этом кресте, нося крестик убитой Лизаветы Ивановны, Раскольников должен кричать, что он убийца. Еще есть в „Преступлении и наказании“ очень значимая сцена, связанна с перекрестком. После того, как Раскольников возвращается о квартиру убитой и разговаривает с работниками, он собирается пойти в контору донести себя. По после разговора он заходится на улице, на перекрестке, спрашивая себя — „идти, что ли, или нет“. Как и герой сказок, он задумывается, но Раскольникова отвлекает от мысли шум в конце улицы, и он направляется туда, где погибает под коляской Мармеладов. Выбор не случайный: благодаря милосердной стороне своего характера, Раскольников выбирает тот путь, который ведет его к Соне и к спасению.

Алексей Ремизов в своей „Трагедии о Иуде“ придает другие значения образу распутья, чтобы лучше объяснить свою интерпретацию о Иуде.

В „Трагедии“, перед тем как убить отца. Иуда рассказывает, что познакомился с необыкновенным человеком, которого зовут Иисус. Иуда сразу понимает, кто такой Он:
„Он больше всякого мстителя, он сильнее пророка, посылающего на землю огонь и мор, он выше человека <…>. Он несет оправдание жизни, он даст новый закон“ [5, 45]

Но он еще понимает, что Ему нужен человек, который согласится принять бремя последней вины — предательства:
„Вот остановился он на распутье у трех дорог. Он ждет себе другого… и такой должен прийти к нему, измученный, нигде не находя себе утешения, готовый принять на себя последнюю и самую тяжкую вину, чтобы своим последним грехом переполнить грех и жертвою своею открыть ему путь“ [5,46].

Иисус не будет продолжать свой путь, будет стоять на распутье пока не появится этот измученный человек. Только когда Иуда осознаёт, что убил отца и женился на матери, он понимает, что именно его ждет Иисус для тяжелой задачи предательства. Такая мысль о том, что поступок Иуды был ключом для миссии Иисуса, обсуждали Ремизов с Максимилианом Волошином, который защищал ее в разных статьях и произведениях [см: 2; 4]. Прочитав „Трагедию“, Волошин разочарованно написал Ремизову, что его еретическая мысль совсем не ясно выражена, потому что слишком намекает на эдиповский характер персонажа /2/. Но, несмотря на это мнение, и пьесеона занимает важное место, хотя, как мы уже говорили, Ремизов в основном сосредоточился на сочувствие и на одиночество Иуды. Так размышляет Иудао ком, кого ждет Иисус:

„Последний грех, последняя вина… она заполнит все сердце, она охватитвсю душу, он обнимет тебя с ног до головы. Люди в ужасе отшатнутся от тебя,силы небесные с воплем отлетят прочь, выскользнет земля из-под твоих ног, и ты останешься один, — повиснешь в воздухе и будешь висеть один междуземлей и небом“ [5,46].

В этих словах Ремизов кратко, но ясно выражает самое распространенное в истории христианства представление об Иуде. Эта традиция, накопленная и в текстах и в иконографии, проклинает Иуду до такой степени, что превращает его в совсем чужого, почти в чудовище, не имеющее никакого права на спасение или сожаление. Это дурная слава, которую здесь Ремизов вспоминает и персонаж предчувствует, приводит Иуду к всемирному одиночеству. Поэтому, когда в цитате рассказывается о гибели Иуды, не описывается самоубийство, а движение всего космоса, отодвигающегося от предателя. Такое движение создает никому не принадлежащее место, ни ангелам, ни людям, пустую границу между небом и землей — воздух. По средневековому верованию в воздухе живут бесы. Сам Яков де Ворагине пишет, что предатель, оскорбив людей и ангелов, умер в воздухе в месте дьяволов.

Этот образ одиночества дополняется распутьем. Мы говорили, что это место обязательного выбора, но не упоминали еще очень важный момент: путник не должен долго стоять, решая, куда идти, потому что это не место, а просто связь между его будущими и прошлыми пространствами. Поэтому человек может быть на распутье только мгновение, а иначе, если не выбирает, ход жизни у него останавливается. Распутье как пространство принадлежит не человеку, а всему чужому. С одной стороны, там появляются потусторонние силы, как Богоматерь, святые, но также черти. Не случайно, что в пьесе Ремизова Иисус появляется на распутье и там стоит до конца трагедии. С другой стороны, на распутье и в дорогах хоронили некрещенных новорожденных, т. е. тех, которые еще не были членами общества, и самоубийц, т. е. тех, которые перестали быть его членами.

Как мы уже говорили, своими грехами и гибелью Иуда становится чужим, так что распутье является его естественным местом, как естественным был воздух. Так, в конце пьесы, в диалоге между Иудой и Ункрадой, его бывшейневестой из Искариота, он решает идти на распутье к Иисусу „принять за весь мир последнюю и самую тяжкую вину“ [5,56]. Это значит, что он исполняет такую же искупительную роль, как и Иисус. Поэтому в конце один образ сближает оба персонажа — крест. Чтобы подтвердить эту близостьИуды к Иисусу, Ремизов замечает, что у него тоже есть свой собственныйкрест. Когда Иуда знает о смерти отца, говорит:

„Ноги мои гвоздями прибиты, руки мои гвоздями прибиты, прободено сердце, а я еще жив!“ [5, 37].

Когда он идет к Иисусу, делает на себе крест. Но иудин крест появляетсяименно в образе распутья. Под словом „распутье“ скрывается другое слово — „распятие“. Когда Иуда говорит, что идет на распутье, на самом делеэто значит, что он идет на свое личное распятие. Благодаря этой игре словпонятно, что Иуде тоже назначен крест, только это не крест небесной славы Иисуса, а крест пустоты, неопределенности, чужого, крест всех тех, кто не принадлежат человеческому миру. Поэтому, когда Иуда уходит нараспутье, последнее, что Ункрада замечает — это то, что у него „нет больше тени“, как бывает у некоторых нечистых. Значит, переступив запрещение отцеубийства и кровосмешения, в конце пьесы Иуда стал потусторонним существом, навечно распятым на распутье.

Подводя итог, следует отметить, что если в народных сказках распутье символизирует пространство определения судьбы, то у Ремизова оно — сама судьба. Как в „Преступлении и наказании“, в „Трагедии“ распутье играет символическую искупительную роль, но, если для Раскольникова распутье — возможность прощания и возвращения в общество, для Иуды это образ наказания и его всемирного одиночества.

Литература

1. Горький М. О современности // Русское слово, 1912, 51, 52.
2. Гречишкин С.С, Лавров А. В. М. Волошин и А. Ремизов // Волошинские чтения. Коктебель 1977. М.: ГБЛ, 1981.
З. Климова М. Н. Трагедия о Иуде, принце искариотском А. М. Ремизова иее древнерусский источник // Роль традиции в литературной жизни эпохи, сюжеты и мотивы, Институт филологии СО РАН. М, 1994.
4. Купченко В. Подвиг высшего смирения // Наука и религия, 1992, 2.
5. Ремизов А. Трагедия о Иуде принце Искариотском Пб.: Театральный отдел Народного Комиссариата по Просвещению, 1919.
6. Соловьев С. К легендам об Иуде предателе. Харьков: Харьковский университет, 1895.

Иван Гарсия-Сала (Барселона, Испания), лауреат премии Фонда „Борис Ельцин“

Публ. И. Гарсия-Сала (Испания). Распутье и Иуда. Диалектика рационального и эмоционального в искусстве слова. Сб. науч. статей к 60-летию А. М. Буланова. Волгоград, „Панорама“, 2005, с. 224–228.

Энциклопедия культур Deja vu

…Трудно, сказать, что он был даже на короткий срок последовательным реалистом. Он и начинал с попытки хоть в чём-то от привычного реализма отречься, создать новую форму для своего, не вполне привычного для многих содержания. Писателя с самого начала привлекал своего рода мистический детерминизм, когда над судьбою человека тяготеет жестокий рок, а человек не имеет возможности ему противиться. Но этот рок всегда порождает лишь зло и страдания.

Ремизов во многих произведениях являет своего рода бесовской видение жизни: слишком тянулся Ремизов ко всякой нежити и нечисти. Поэтому осторожнее надо быть с утверждением, будто тяга Ремизова к фольклору есть тяга к светлому народному началу. В самом фольклоре сохранилось немало следов неизжитых языческих верований (бесовских по природе). Ремизов же не просто внимал народному творчеству, но и сам, подлаживаясь под фольклор, создавал свои диковинные образы разного рода нежити.

Ремизов и в реальной жизни существовал как бы в измышленном мире. Он жил в демоническом мире. Бесы рождались его воображением, они становились как будто большею реальностью, чем повседневная обыденность, всё заполняли собою и отравляли, не могли не отравлять. Тип ремизовского мировидения И. Ильин назвал очень выразительно ожесточённым черновидением. Ремизову было больно от того черновидения, и он пытался избыть свою боль в игровой стихии среди нежитей и незримей.

Он тянулся увидеть этот мир, потому что не различал образа Божия в человеке. А за отрицанием образа таится отрицание и Первообраза. Ремизов увидел в человеке, по меткому наблюдению Ильина, „первозданную тьму“.

В своих религиозных раздумьях незадолго до смерти Ремизов повторял и такую мысль: "Гностики. Если только через отречение от мира путь познания Бога — стало быть, мир создание не Божеское — мир сотворил не Бог, а сатана. … И не правы ли гностики: мир … — творение не Бога, а сатаны. А отречение — единственный путь к Богу".

Рассуждение, не требующее, кажется, комментария. Ясно, что первый член Символа веры для Ремизова сомнителен. И вот становится яснее та «первозданная тьма», какую Ремизов узрел в человеке. А что может быть иного в мире, сотворенном сатаной? Здесь — ключ ко многому в творчестве Ремизова.

Пантеистический, дуалистический соблазн, признание мира творением сатаны — вот что лежит в основе мировидения Ремизова. И вот что определяет своеобразие его творчества.

«Неортодоксальные», еретические воззрения Ремизова, его тяготение к пантеизму повлекли за собою и пристальное пристрастие к бесовской нечисти, которую он выискивал в фольклоре. Недаром одним из произведений Ремизова, основанных на фольклорном материале, была пьеса «Бесовское действо» (1907).

Ремизов видел в мире прежде всего преизбыток тяжкой муки и это переполняло его отчаянием. Он всю историю Руси рассматривал как постепенное разорение Русской земли. У Ремизова в муках всё бытие, включая и сатану. Страдальцем представляет писатель и Иуду, которому посвятил два произведения: поэму «Иуда-предатель» (1903) и «Трагедию о Иуде, принце Искариотском» (1908). Предательство Иуды для Ремизова — следствие верности и любви к Учителю. Своеобразное осмысление.

У Ремизова нередко всё вывернуто наизнанку, но может ли быть иначе, если в подоснове всего укрывается «догадка» о сотворенности мира сатаной. Поэтому писатель не может не пребывать в муке, выражая её в своеобразных особенностях своего творческого стиля. И. Ильин назвал этот стиль метко: «Художественно беззаконным, архаическим, юродивым стилем, которому недостаёт простоты и предметности». У Ремизова нет чувства меры, да он и намеренно чуждается того…

Дунаев Михаил Михайлович, доктор филологических наук, доктор богословия, профессор Московской духовной академии
Публ. Дунаев М. М. Вера в горниле сомнений. 2003 г. Глава XIV. Русская литература конца XIX — начала XX веков (отрывок)