Сергей Степашин: «Человек не должен сидеть у власти вечно». Интервью журналу «Сноб»

Я начну, пожалуй, с самой известной Вашей реплики, с ней вы и войдёте в историю: «Я не Пиночет, моя фамилия Степашин».

Да, когда Дума утверждала меня в качестве председателя правительства, была такая фраза в моём вступительном выступлении.

Это выступление из совершенно другой, прошлой жизни. Вот Вы стоите перед Думой, она может вас утвердить или не утвердить. Партнёрский разговор.

Ну, во-первых, это была не чужая мне организация, я всё-таки сам из парламента вышел. Был депутатом Верховного совета, того самого, с расстрелом Белого дома, избирался как положено, без всяких сегодняшних заморочек. С этим парламентом разговаривать было легко, тем паче процентов 30 были депутатами Госдумы, с которыми я работал ещё в Верховном совете РСФСР, я понимал, что разговаривать с ними нужно как с партнёрами.

Почему тогда выбрали Вас?

Для меня это было совершенно неожиданное назначение, ведь премьер-министром планировался Николай Аксёненко. Я работал министром внутренних дел, первым вице-премьером, и всё решилось буквально ночью. Там были, насколько я знаю, Валентин Юмашев, Татьяна Дьяченко, кто-то ещё, по-моему, Роман Абрамович, точно был Анатолий Чубайс, он мне потом об этом и сказал. Они обсуждали варианты и посчитали (кроме Юмашева, кажется), что Дума может прокатить Аксёненко, а это значит новое обострение политической ситуации. Так неожиданно возникла моя кандидатура. Я занимал уже достаточно приличные должности, плюс у меня были действительно неплохие отношения со всеми фракциями, с людьми. В общем, Чубайс как-то убедил всех, что я – проходной, а Аксёненко – нет.

И Вы стали премьером.

Да, утром меня пригласил Ельцин, сказал, что меня просят согласиться стать премьер-министром. Потом была неделя встречи со всеми фракциями. В моём выступлении, кстати, была программа, всё-таки 1999 год: кризис, подготовка импичмента Ельцину, Югославия, есть нечего, шахтёры. Действительно, другая жизнь была, даже с сегодняшними трудностями не сравнишь. Я пытался доложить свою программу, меня слушали внимательно, задавали вопросы. Но в конце я уже не мог говорить, поскольку накануне сильно заболел, неделю меня пытались лечить, но не получилось. Так что больше всего я волновался, когда выступал, не о том, что я говорю, а как бы мне не потерять голос. В итоге голос я практически потерял. Но у некоторых из членов оппозиции это вызвало уважение, я набрал достаточно приличное количество голосов по тем временам, конституционное большинство, чем немало всех удивил, в том числе Бориса Николаевича Ельцина. И стал премьер-министром.

Вы, как я понимаю, тогда успокаивали общественность: не думайте, что придёт генерал и начнётся диктатура. При Вас диктатура как раз не началась.

Тогда было серьёзное противостояние между парламентом и Ельциным и всякого рода слухи, у нас же много политологов. Это сейчас они все в одну дуду дудят, а тогда разночтение было широкое. И действительно, ходили разные слухи о возможном разгоне Государственной думы, арестах и прочем. А я пришёл с поста министра внутренних дел (первого вице-премьера в статусе министра, почти как Пётр Столыпин, тот, правда, сохранил пост министра). Поэтому мы с командой посчитали, что такая фраза в моём докладе была бы уместной. Кто её придумал? У нас был штаб: Джахан Поллыева, Влад Сурков и ещё много толковых молодых ребят. Сейчас уже точно не помню инициатора, по-моему, всё-таки Сурков или Шторх Андрей, но мне эта идея понравилась, тем более что я к Пиночету, в отличие от Бориса Немцова, с симпатией не относился, слишком много крови он напускал.

Но президентом Вы не стали, хотя были к этому ближе других, за исключением, пожалуй, только нынешнего президента.

Да, даже шли консультации и кое-кто со мной беседовал на эту тему. Время было очень скоротечным; и я прекрасно понимал, зная Ельцина, кстати, лучше, чем Владимир Владимирович, по крайней мере в то время, что всё моментально может измениться. Размышлять о том, стану я президентом или нет, просто не было времени, был страшный цейтнот. Я улетел на «Большую восьмёрку» вместо Ельцина, затем Югославия, консультации в Сараево, я трижды встречался с Клинтоном, раз восемь с ним говорил по телефону. Ельцин поручил мне, хотя это был президентский уровень консультаций. Забастовки в Кемерово, невыплата зарплат, дикая ситуация. Тем более я сменил не кого-нибудь, а одного из самых популярных людей в стране, к тому же своего друга – Евгения Примакова. Так что я чуть-чуть поразмышлял – куда попаду дальше – и решил: куда вынесет, туда и вынесет. А в начале августа, после поездки в Штаты, я понял, что меня будут убирать.

Почему? Как Вы это поняли?

Когда Борис Николаевич сказал: «Как вас там в Штатах приняли? Насколько это сильно получилось?» – я сразу вспомнил Виктора Степановича Черномырдина, его сняли через неделю после поездки в Штаты. Ельцин, может быть, и до этого принял решение обо мне или Владимире Путине, но в принципе он очень ревностно относился к тем, кто пытался против него стартовать раньше времени. Я этого не делал, но и в Америке, и в Кёльне действительно меня слишком, по-моему, перехвалили: и Билл Клинтон, и Шрёдер и все остальные, но Ельцину это не понравилось, это очевидно.

Считалось, что Вы были не слишком жёстким и волевым премьером. И поэтому выбрали не Вас.

Это версия. Я не знаю, что такое жёсткий, а что такое не жёсткий. Если у тебя есть огромные полномочия, а они у меня были как у премьера, – больше, чем у нынешнего, безусловно, я даже проводил заседания Совета безопасности. До этого я был министром внутренних дел, до этого я был в Чечне директором ФСБ, я уж и не знаю тогда, что такое быть жёстким. Если у тебя огромная власть, совершенно необязательно хоронить, необязательно унижать подчинённых, необязательно пугать всех чем-то с желваками на щеках. Кстати, Путина называют жёстким, но ведёт он себя очень интеллигентно и корректно. Даже кажется, что он очень мягкий человек, когда с ним беседуешь один на один, если вам, конечно, приходилось это делать.

Говорили, что Вы плохо разруливали партийное строительство, отношения с телевидением.

А это хороший вопрос. Это не жёсткость, это моя личная позиция. Я был категорически против распила «Газпрома», и я помню свою полемику с Борисом Николаевичем, а до этого с Александром Волошиным, Ельцин даже спросил под конец: «А почему Вы поддерживаете Черномырдина?» Я говорю: «Почему поддерживаю? Но он там «Газпромом» вроде как рулит. Виктор Степанович – это же самый близкий Ваш человек. Даже после отставки, Вы обратите внимание. Потом «Газпром» – это наше, как говорится, народное достояние». И распилить мы его не дали – это была моя принципиальная позиция. Ещё я был категорический противник посадки Лужкова, точнее, его жены, и никогда бы этого не сделал, чего не сделал, кстати, и наш президент сегодняшний, если вы обратили внимание.

Что касается НТВ – это была отдельная история, ко мне тогда приезжали руководители канала, это было где-то около часа ночи, мы долго беседовали, было поручение Ельцина выделить, по-моему, 100 миллионов или 300 миллионов долларов Гусю, Владимиру Гусинскому. Но я же премьер-министр, денег нет, шла перепалка, я тогда сказал Гусинскому: «Деньги мы, может быть, найдём, но, ребята, перестаньте гадить. Вы же что ни покажете – стыдобища». У меня с ребятами были откровенные отношения тогда. Я их ругал, говорил, что совесть должна быть. Ельцин, говорю, вас щелчком может закрыть, а он этого не делает. Доиграетесь. Они продолжали, а получилось, что я тут слабак, не закрыл тему, что называется.

Чубайс, которого Вы уже упоминали, насколько я понимаю, очень Вас рекомендовал в качестве преемника.

Да, эта история уже известная, и нечего из неё делать секрет Полишинеля. По сути, Ельцин в августе 1999-го меня отставил дважды. Первый раз он уже сообщил мне об отставке, но оттуда, прямо из его кабинета, я полетел по Поволжью проводить совещания по авиационно-промышленному комплексу, а после этого через Ослиные Уши влетел в Дагестан (7 августа 1999 года началось масштабное чеченское вторжение в республику. – Прим. ред.). Это были те самые Ослиные Уши, откуда Квашнин, непонятно зачем, вывел десантно-штурмовой батальон (по сей день мне не может объяснить), из-за чего Басаев смог зайти в Дагестан. Я позвонил Ельцину в 6 утра – как раз шёл на пароходике из Казани, как сейчас помню, на этаком рыдванчике. Я знал, что Борис Николаевич рано встаёт, в 5 часов, позвонил ему и говорю: «Так мол и так». Он, как ни в чем не бывало: «Летите». Я полетел в Дагестан; там же отдал письменные распоряжения, чтобы открыли огонь. Квашнин и другие военные тогда говорили: «Мы с тобой всю первую Чечню прошли. Хорошо, мы сейчас начнём стрелять, а кто будет отвечать?» Я говорю: «Я буду отвечать, я премьер-министр». Это всё есть в анналах. В 3 ночи я возвращаюсь из Дагестана, меня встречает Анатолий Борисович, говорит: «В 8 утра мы встречаемся с Ельциным, помойся, прими душ». В 8 утра нас встречает Борис Николаевич, но уже, как говорится, всё решено. Ельцин это сделал прекрасно в публичной сфере, сказал, что Степашин работал хорошо, правительство работало хорошо, и я их отправляю в отставку. Всё.

Обиделись?

Нет, я уже знал, что меня отправят в отставку, это же второй заход был, меня потренировали. Я попрощался с коллективом, собрал всё правительство, потом собрал узкий круг людей, пригласил Владимира Владимировича, по традиции подняли по стопке водки, и я сказал, что я Владимира давно знаю, прошу вас его поддержать, потому что это не его решение, это решение президента. На этом и закончилась моя эпопея в Белом доме, о чём не жалею.

То есть Вы не то чтобы примеряли на себя президентскую одежду?

Нет. Если бы я примерял, может быть, в некоторых аспектах вёл бы себя по-другому, поаккуратнее, расшифровывать не буду. Я кое-какие вещи говорил прямо, откровенно, в том числе и по некоторым фигурантам, которые, к сожалению, по сей день живы, здоровы, но для меня это такие люди нерукопожатные, жулики и прохвосты начала 1990-х, я их так называю.

А с Путиным Вы познакомились в Петербурге, рядом работали, много общались?

Нет, я приехал в город начальником управления бывшего КГБ осенью 1991 года по инициативе Собчака. Первый раз я отказался, сразу после ГКЧП, но потом Собчак сам ко мне в Москву приехал. С Анатолием Александровичем мы были знакомы хорошо, у нас человеческие отношения сохранились; и потом, я даже с Ксюшей разговариваю как отец, пускай она на меня не обижается. Со второго раза мне Борис Николаевич сказал, что не может отказать Собчаку, мол, надо ехать. Я поехал в Питер, возглавил управление на Литейном 4, министерство безопасности. По сути дела, КГБ, где служили почти все нынешние руководители нашей страны, за исключением Дмитрия Анатольевича Медведева. Естественно, познакомился и с Путиным, он же тогда у Анатолия Александровича работал, вёл внешнеэкономические связи, мы работали вместе, рука об руку, тогда делить нечего было.

Мы встречались несколько раз, собственно говоря, и всё. Он вёл самостоятельную линию, причём работал достаточно жёстко. У него прозвище было, знаете какое? Бизнесмены в этих красных пиджаках и с цепями, Барсуков и прочие, про которых лучше всего Андрей Константинов написал в «Бандитском Петербурге» (почти всю правду, фамилии только другие), звали его Штази. Штази – это самая сильная разведка в мире, и я сейчас так считаю, сильнее, чем Моссад. Так что ВВ они, конечно, уважали, потому что он при всей мягкости внешней, такой улыбчивости, спокойной речи, как прихватит за глотку – не пошевелишься.

Некоторые операции, связанные с Балтийским портом, с собственностью, мы вели, конечно, параллельно – у меня этим занимался Николай Патрушев. У ВВ, как мы его называем, и тогда называли, контакты и отношения с моими подчинёнными, естественно, остались. Я был пришелец, а он оттуда родом. Но одно другому не мешало. 

Кстати, Вы в своё время против ГКЧП открыто выступили, возглавили даже комиссию по расследованию тех событий.

Ну, ГКЧП – я вообще считаю, была дичайшая глупость и идиотизм, и дурной поступок Владимира Александровича Крючкова, он вообще был не самым сильным шефом КГБ. Уж если взялся, надо было нас замочить в этом Белом доме, в том числе и меня. Он добил Советский Союз, безусловно, поэтому я выступил против. Потом, это было нарушение закона и права. А личная симпатия и антипатия – я Ельцина поддержал в 1989 году, когда это было рискованно в моём положении, в моей должности, и я с этим шёл на выборы, между прочим. Меня могли из партии исключить, что и пытались сделать. И я не должен был его бросать даже тогда, когда он меня снял с поста премьер-министра. Нет, это нормально, по-человечески.

После отставки Вы пошли в Думу. Причём сейчас сложно себе это представить, но от партии «Яблоко».

Сначала я никуда не пошёл. У меня была встреча с президентом, тогда премьером Путиным, и когда с Борисом Николаевичем встретился – он предложил пост секретаря Совета безопасности, но тогда у меня не было настроения идти на эту должность. Хотя если бы сегодня был бы такой вариант, я бы, наверное, согласился, потому что это была бы интересная работа. Но в то время, конечно, эмоции, настроения нет, не то что обида, но неприятно: выкинули тебя, как мальчишку, на улицу, тем более что не с улицы меня подобрали, что называется, и взяли не за красивые глаза.

Так вот, была попытка создать блок, об этом сегодня мало кто помнит. Предвыборный политический блок с конфигурацией: Степашин, Кириенко, Рыжков. Степашин сам по себе, как всегда, Сергей Кириенко – это правые силы, где, кстати, и Борис Немцов, и Чубайс и все остальные. Владимир Рыжков – это «Наш дом Россия», Черномырдин. Нет, это были бы не правые. Это была бы чебурашка. Была идея собрать немножко правых, немножко левых – прообраз того самого медведя, «Единой России». Собрали действительно неплохих людей – с Рыжковым мы уже давно не пересекались, а с Кириенко мы дружим и сегодня. Долго беседовали, бывали у ВВ не один раз, но Виктор Степанович очень не любил Борю Немцова (покойного), а к Кириенко относился спокойно, и он сказал: «Я с этими… не пойду». В общем, блока не получилось.

А потом неожиданно Григорий Явлинский сделал мне предложение, причём даже не вступить в партию, я не собирался вступать, а сделать блок Степашина – «Яблоко». Мы так и должны были идти в тандеме: Явлинский – Степашин. Но потом, когда я уже согласился, Григорию Алексеевичу подсказали: «Смотри, ты как-то не очень правильно позиционируешь себя, получится, что ты вторым будешь». Для Явлинского быть вторым – это всё равно что умереть, поэтому никогда его партия не будет партией, это будет Явлинский Григорий Алексеевич, при всём моём уважении к его таланту и ко всему остальному.

Так я и оказался в этом блоке, «двойки» у нас не получилось. Потом были его не очень удачные заявления по Чечне, по второй кампании, которые я сразу дезавуировал. Я бы, наверное, сразу ушёл из блока, но тогда был бы снят с выборов, это было бы нечестно. Я пошёл в Питере по одномандатному округу и набрал там больше всех голосов – по своему, Выборгскому району, где я учился, там мои ребята пришли, школьники. И я там оттянулся по-хорошему, собирал по несколько тысяч человек в кинотеатре, меня приняли как своего, это же мой город, иди избирайся, хоть без копейки денег, откровенно скажу. Так я и стал депутатом, при этом сразу сказал, что иду в Думу с «Яблоком», но на выборах Явлинского поддерживать не буду, буду поддерживать Путина. Они не обиделись, потому что что-то я «Яблоку» принёс, по сути они на моём флажке проскочили тогда в Думу.

«Яблоко», кстати, опять идёт в Думу, а Явлинский – на выборы президента.

Там раньше очень много было симпатичных людей, моих близких друзей – Лукин Владимир, мы дружим с Верховного Совета, за Михаила Задорнова я бился до последнего, чтобы он остался в правительстве, Михаил Мень – мой замечательный товарищ. Кстати, Ирина Яровая тогда в «Яблоке» была. У меня лично была идея сделать из неё настоящую социал-демократическую партию интеллектуалов, плехановскую партию. У меня ведь дипломная работа в училище МВД была: «Работа Плеханова о мнемоническом взгляде на развитие истории современности». А сегодня я не понимаю, о чём эта партия. Вроде и правозащитная, но закрытая совсем, почти как масонская ложа. На месте Явлинского я бы никогда в жизни не стал бы идти в президенты, тем более после его заявления по Украине, по Крыму, по Львову, по всему. Ну Гриша, ну что ты делаешь, зачем? Надо себя уважать. Нельзя же всё время проигрывать.

В той Думе, в 2000-м, вы задержались ненадолго.

Да, потом была уже Счётная палата. Хотя сначала обсуждалась возможность похода в Санкт-Петербург. Буквально за неделю до смерти Анатолия Александровича Собчака я с ним встречался – мы жили в одном подъезде, в одном доме на Рублёвке, бывшие депутатские квартирки, небольшие. И он тогда предложил: «Давай я сейчас съезжу в Кёнигсберг, вернусь и пойдём к ВВ, поговорим, надо тебе, конечно, идти на Питер». А когда Собчак умер, я на похоронах сказал, что готов вернуться в родной город, сразу взрыв был информационный, но сейчас уже все забыли. Мы тогда посовещались у Путина, как сейчас помню, в Кремле, и он сказал: «Сергей, есть вариант, что Яковлев у тебя выиграет». Я говорю: «Если выиграет, то будет борьба». Он говорит: «Ты понимаешь, ты будешь для меня первым, кого я буду представлять и направлять в Ленинград, а что если ты проиграешь? Я не хочу начинать с поражения». Так возникла Счётная палата, и я не жалею, очень интересная была работа. Мы сделали новую Счётную палату, по сути дела, самую европейскую из всех европейских, по закону если брать.

Я хотела бы еще раз отмотать назад. У Вас был важный момент в жизни, в 1995-м, переговоры по Будённовску. И ту историю считали, как я понимаю, провалом спецслужб, которыми вы руководили.

Потеряли много людей. Погибли люди, больше 100 человек. И дело даже не в этом, хотя это страшная цифра, и это невинные люди. Самое страшное, что ушёл Басаев – это, конечно, было поражение. И это не было провалом переговоров. Какие там могли быть переговоры? Басаев тогда поставил одно условие: вывод войск из Чечни и признание независимости Чеченской Республики. В 1995 году никто бы на это не пошёл. Он прекрасно понимал, что блефует, тем более Ельцин в отъезде, Виктор Степанович со своим: «Добрый день, Шамиль Басаев». Я говорил тогда Черномырдину: «Ты нас вырубил, как только начал вести диалог с Басаевым». Никто после этого – ни я, ни покойный Николай Егоров (тогда министр по делам национальностей – Прим. ред.) для него уже были неинтересны, Черномырдин как глава правительства, по сути, исполнял обязанности главы государства, планку поднял, а в таких случаях её никогда нельзя поднимать. Черномырдин не должен был вмешиваться, тем более в оперативные вещи.

У нас было несколько подходов, мы вытащили брата Шамиля Басаева, я с ним беседовал лично, спрашивал: «Шамиль что делает?» Он два раза ходил к брату, говорил: «Третий раз не пойду, он меня убьёт». Я: «А ты что предложишь?». Он говорит: «Надо собрать всю нашу семью, привезти родственников, человек 50–70, поставить перед больницей и по одному расстреливать. На десятом он выпустит людей из больницы». Я говорю: «Ты что, с ума сошёл? Мы на это пойдём?». Вот такая психология. У меня тогда что было? Федеральная служба контрразведки без спецподразделений, без ничего. Борис Николаевич нас тогда шесть раз кастрировал, вы знаете, он любил этим заниматься, ему КГБ «очень нравилось» после 1990-х годов. То есть у нас кроме языка, разговоров, ничего за душой не было. Спецназ весь, группа А подчинялись тогда ФСО и Министерству внутренних дел. И когда они предприняли так называемый штурм, мы успели поставить технику и знали, о чём говорит Басаев. Он там в больнице сказал: «Эти сумасшедшие пойдут до последнего, мы будем уходить». Был четвёртый день захвата, жара под 40, начался Стокгольмский синдром, больные нас начали врагами считать, а Басаева другом. Я встречался с главврачом, ходил в эту больницу, с людьми разговаривал, с журналистами, кстати, там кого только не было: и Кашпировский, и Жириновский – все прилетели на свеженького, не дай Бог к этому ещё раз вернуться. Басаева удалось выдавить, но дальше эти странные переговоры командующего Анатолия Куликова с Черномырдиным: трогать – не трогать, стрелять – не стрелять. По идее, конечно, Басаева надо было в этих автобусах на границе не пропускать в Чечню любой ценой – это моя личная точка зрения. Но этого не произошло. Он сбежал.

Мы тогда с Виктором Фёдоровичем Ериным (тогда министр внутренних дел. – Прим. ред.) сели в самолёт, полетели в Москву, написали заявления об отставке и отдали Ельцину. Я не мог иначе. Кто за это должен был отвечать-то? Несмотря на то что Госдума проголосовала против моей отставки, я считал, что не могу больше исполнять свои обязанности, это абсолютно очевидно для меня как для советского офицера.

Вы уже вспоминали Бориса Немцова. Вы следите за расследованием его убийства?

Я концовку не знаю, мне Борю просто жалко. Мы дружили, вместе работали в Верховном совете, я с удовольствием ездил к нему в Нижний, знал семью прекрасно, Жанку маленькую ещё совсем помню. Потом как-то его снесло, я не знаю, по-моему, не совсем в ту сторону, честное слово, я это не хочу комментировать. Бориса нет просто. И мне Борю жалко, талантливый человек, яркий парень, жалко. И он мог бы ещё пригодиться и стране, и Думе, но снесло, я не знаю.

Есть мнение, что у чеченского руководства и у федеральных силовиков, у ФСБ, Следственного комитета давние, серьёзные трения. Вот с тех времён, о которых Вы рассказываете.

Давайте так: то, что там не всё просто, – это очевидно, я это знаю не понаслышке. При мне, когда работал в Счётной палате, заваривались ворота Управления ФСБ в городе Грозном, кстати, после моего посещения, но это давняя история. Но, понимаете, я по сей день не в теме, я не знаю материалов, поэтому не считаю возможным комментировать, я не журналист, я всё-таки работал в силовых структурах. Могу сказать свою точку зрения: смерть Бориса Немцова никому не была нужна политически, то есть Путину не нужна абсолютно. То, что политическое руководство страны к этому не имело никакого прямого отношения, – это очевидно. Либо кто-то хотел сделать медвежью услугу, в кавычках, либо это действительно месть кота Леопольда неверному человеку, условно говоря. По этому пути, вы знаете, идёт сейчас официальное следствие. Поэтому, когда сейчас Штаты, все остальные ребята говорят про Бориса, что его как главного рупора российской оппозиции, чуть ли не Леха Валенсу, убила власть – да нет, честное слово, нет. Жалко, что Бори нет, он бы подтвердил мои слова точно, я вам честное слово даю. Тем более где-то за 3–4 месяца до этого мы с ним встречались. У него, правда, там другие вопросы были, не связанные с политикой.

Тем не менее Немцова убили. У Вас нет ощущения, что следствие застряло на исполнителях?

Не знаю, я не готов. Пока да, наверное, да. С исполнением там, по-моему, всё очевидно, надо сделать ещё один шаг. Будем надеяться, что будет так, как положено по закону.

Как раз только что переназначили Кадырова.

Я в Чечню с удовольствием езжу, там все ко мне относятся с уважением. Там, конечно, своеобразная правовая система в республике, буду откровенно по этой теме говорить, как человек, который там повоевал, да ещё знаю всех не понаслышке. То, что Рамзан держит республику в руках, абсолютно очевидно. Не дай бог, что с его уходом может произойти. И ещё я понимаю, что там большие федеральные деньги, конечно, это дотационная республика. Кстати, я стоял у истоков программы поддержки Чечни, будучи председателем Счётной палаты, доказывал тогда Герману Грефу, он был министром экономики, что мы не можем окна Сталинграда постоянно показывать в Грозном, в Гудермесе, в Шали, в Шатой. Что и было сделано, я считаю, сегодня это самые красивые города на Северном Кавказе. Что будет дальше? Зависит и от нас, и от них, и от истории, и от времени.

Меня одно смущает, я об этом задумываюсь: Чечня, чеченцы всегда были люди достаточно свободные и не обременённые таким, знаете, глубоким мусульманским подходом. И мне бы не хотелось, чтобы Саудовская Аравия или Турция каким-то образом определяли в дальнейшем облик Чеченской Республики. 

В конце 1990-х Вы возглавляли государственную российско-сирийскую комиссию. А сейчас у Вас Общественный центр по защите христианства на Ближнем Востоке, в том числе в Сирии. А Вы можете кратко сказать: зачем мы туда вошли и зачем вышли?

Я считаю, что то, что мы туда вошли, и никуда мы оттуда не вышли – это первый серьёзный внешнеполитический успех моей страны с 1991 года, для меня это совершенно очевидно, хоть убей меня, и никто мне не докажет обратного. Заставили считаться с Россией – раз. Переломили ситуацию в Сирии – два, после взятия Пальмиры, Алеппо и других городов, я действительно там бывал, всё это видел своими глазами, мы переломили там ситуацию, и нас стали уважать. Дело не в престиже Путина и России. С нами стали считаться как с сильным геополитическим игроком в том числе. Получилось же?

А Палестинское Общество, которое вы возглавляете, тоже как-то участвовало в сирийской кампании?

Да, мы, Императорское Православное Палестинское Общество, направили туда 14 гуманитарных грузов. Последний ушёл месяц назад. Летала туда мой заместитель Елена Агапова. На нашей военной базе встречалась с сирийским руководством.

А в чём, если в двух словах, суть работы Палестинского Общества?

Задачи три, как и раньше, при царе-батюшке – образовал нас Александр III. Раньше было паломничество, сейчас это называется религиозный туризм. Мы создали паломнический центр, я подписал соглашение с Минкультом и Ростуризмом. Будем уже на профессиональной основе религиозный туризм делать. По маршруту «Россия – Святая земля». Не просто приехали в Иерусалим, погуляли, к гробу Господню сходили, неизвестно какой экскурсовод глупостей наговорил, и поехали дальше. Это первое. Второе – это возвращение тех земель, которые были потеряны. Россия имела 25 гектар земли в самом центре Иерусалима. Самые лучшие земли были русские, приобретённые Антонином Капустиным, Александром III. Никита Сергеевич Хрущёв за неделю до отставки своей подмахнул, за 3 млн рубликов отдал всё это хозяйство, сейчас мы возвращаем. Открываем в этом году Сергиевское подворье, самое красивое будет здание в Иерусалиме. Дальше – Александровское, другие святые места. Вот этим мы занимаемся непосредственно. Ещё строительство русских школ. Исторически Палестина – Святая Земля. Нынешняя Сирия, нынешний Ливан, нынешняя Иордания, Палестина и Израиль – всё это была Палестина географически. Россия имела там 100 русских школ. Мы готовили там своих мамлюков в хорошем смысле слова и заложили те корни, которые сегодня позволяют арабам относиться к нам очень хорошо. Первая русская школа в Вифлееме, учителей Евгений Примаков туда направил (внук), мы с ними работаем вместе. Вторая будет в Дамаске, и вот эту вот линию будем продолжать наращивать дальше. Сейчас ещё помогаем восстанавливать одну из больниц в Вифлееме, это как раз место, где очень много наших туристов, где родился Иисус, чтобы и наши граждане могли туда пойти.

Землю в Палестине Вам подарил Махмуд Аббас, и там есть улица Путина.

Да, в Вифлееме есть улица Путина. Когда Дмитрий Анатольевич был президентом, в Иерихоне появилась улица Медведева. Землю тоже Аббас подарил. Иерихон – это город, где рядом гора Искушения, где молился Иисус 40 дней, где сказал: «Не хлебом единым жив человек». Улица Путина немножко получше, конечно. Но на улицу Медведева мы нашли средства и сейчас её ремонтируем.

В Императорское Православное Палестинское Общество Вас позвал Патриарх Алексий II, Вы, кажется, были с ним знакомы ещё по Петербургу?

Да, он меня в это Общество и сагитировал. Мы познакомились, когда он ещё был владыкой, я как раз стал депутатом, он тоже был депутатом, это 1989–1990 год. А потом, когда он приехал сюда патриархом, мы просто работали вместе, особенно когда я был на контрразведке, мы помогали церкви возвращать очень многие ценности, иконы в том числе. Ну и вообще, он очень интересный был человек – русский интеллигент, настоящий.

А с нынешним патриархом у Вас как складываются отношения?

У нас прекрасные отношения, мы работаем вместе. Он возглавляет комитет почётных членов ИППО. Они разные люди. Пускай на меня Патриарх Кирилл не обижается, я думаю, если бы он возглавил какую-нибудь партию типа ХДС/ХСС, она бы точно заняла первое место в России.

Может, поэтому и не возглавляет?

А ему и не надо, он свою нишу занимает хорошо. Он активный человек.

Сергей Вадимович, а Вы видели панамские расследования?

Ну там кого-то из друзей президента цепляет эта часть.

А Вы знакомы с Сергеем Ролдугиным?

Нет, ни разу не видел, не пересекались. Но меня тут ничего не удивило, я знал: что-то такое будет. А Путину сто лет не нужны эти офшоры и всё остальное. Ну давайте поймаем эти кошельки и докажем, что это так?

Кстати, когда Вы уходили из Счётной палаты, Вам предложили другую должность?

Наши же специалисты подготовили новый закон о Счётной палате, там была прописана норма: не больше двух сроков для председателя и аудиторов. Я просидел там 12 лет,  много чего успел – дело «Оборонсервиса» (по нашим материалам были возбуждены уголовные дела), книжка про итоги приватизации 1992–2002 годы, над ней работал американский профессор Стиглиц. Закончил работать, меня проводили, сказали спасибо. Про другие должности да, было обсуждение нескольких тем.

Говорили, что Вы должны были стать послом на Украине.  

Такой разговор был с президентом. Но я остался там, где остался.

Фонд ЖКХ, где Вы в общественном совете работаете, сидит в удивительном здании Захи Хадид. Это влияет на Ваше настроение?

Вы про корабль? Да, у меня там тоже есть кабинет, я оттуда сюда и приехал сейчас. У меня там окна знаете куда выходят? На роддом. Прямо почти в упор, там приходят молодые парни, и девушки высовываются, показывают своих детишек. И я думаю: вот счастье.

Вот Вы были очень большим государственным чиновником, премьер-министром Российской Федерации. Наверное, это какой-то статус, привилегии?

Привилегий особых не было.

Когда Вы ушли из власти, как Вы с ней расставались?

Очень просто. У меня уже был Будённовск, у меня был расстрелянный Белый дом. Меня Борис Николаевич хорошо научил держать удар. А потом... ничто не вечно под луной, я всегда к этому относился философски. Не было бы развала Советского Союза, в лучшем случае я бы мог стать начальником училища. Ну, начальником кафедры меня уже назначили, стал бы профессором – я бы считал, что жизнь состоялась. А так вот вынесла волна, кое-что получилось. Ну а что, как есть. Вообще, в любой стране человек не должен вечно сидеть у власти – это моя точка зрения.

Источник: «Сноб»