Великий князь Константин Константинович. А. В. Муратов

Основные вехи жизни великого князя Константина Константиновича были предопределены его принадлежностью к царствующему дому. В одном из своих стихотворений он писал:

       Я баловень судьбы… Уж с колыбели
       Богатство, почести, высокий сан
       К возвышенной меня манили цели, —
       Рождением к величью я призван.

Действительно, великому князю «с колыбели» были уготованы богатство и почести; его «высокий сан» давал ему с рождения величие, «власть и силу». Он должен был пройти весь путь военной службы, чтобы со временем занять один из ключевых постов в русской армии; как и все члены царской семьи, он должен был принимать участие в государственных делах, т. е. состоять председателем комитетов и комиссий, членом Государственного совета, тем самым определяя политику России как политику самодержавной империи; наконец, он должен был играть роль в общественных делах и состоять попечителем, почетным членом, председателем самых разнообразных государственных учреждений, организаций, фондов и т. д. Великий князь Константин Константинович (1858—1915), племянник Александра II и двоюродный брат Александра III, ко всему этому был «призван» с рождения.

По рождении он был определен шефом 15-го Тифлисского гренадерского полка, которому с этого времени было присвоено его имя; Константину Константиновичу было также «указано состоять» в лейб-гвардии Батарейной No 5 батарее, 3-й гвардейской и гренадерской артиллерийской бригадах и в Гвардейском экипаже. Военную службу Константин Константинович начал во флоте, С 1870 г. он ежегодно плавал на судах учебной эскадры Морского училища, пройдя службу от матроса до гардемарина. В 1875—1877 гг. он совершил первое большое заграничное плавание на фрегате «Светлана», по возвращении из которого сразу же отбыл в действующую армию на Балканы; за участие в боевых действиях августейший мичман был награжден георгиевским крестом. В январе 1880 г. Константин Константинович уже командовал ротой Гвардейского Экипажа и с осени того же года служил вахтенным начальником на фрегате «Герцог Эдинбургский», совершавшем длительное плавание. В декабре 1882 г. он вступил в командование ротой в лейб-гвардии Измайловском полку («Государевой ротой»), в 1891 г. назначен командиром Преображенского полка, а с марта 1900 г. — главным начальником военно-учебных заведений; в 1907 г. Константин Константинович производится в высший чин — генерал-от-инфантерии и в 1910 г. становится генерал-инспектором военно-учебных заведений.

Государственная деятельность Константина Константиновича началась в 1887 г., когда он был избран почетным академиком императорской Академии наук. К тому времени его научные и литературные заслуги были весьма скромными: он был автором поэтического сборника (Стихотворения. 1879–1885. СПб., 1886), не поступившего в продажу, нескольких опубликованных в «Вестнике Европы» стихотворений и перевода «Мессинской невесты» Шиллера, снабженного обширными комментариями (1881—1885). Смысл этого избрания вполне определился в 1889 г., когда Константин Константинович был назначен президентом Академии наук; он сменил на этом посту умершего графа Д. А. Толстого. Это был первый и единственный в истории России случай, когда Академию наук возглавлял член царствующего дома. При столь высоком покровительстве в Академии наук осуществился ряд крупных научных и культурных проектов: был открыт Зоологический музей в Петербурге, новые лаборатории и обсерватории, организованы научные экспедиции, в том числе шпицбергеновская экспедиция для градусного измерения (под руководством академика Ф. Н. Чернышева), полярная экспедиция для исследования архипелага, лежащего к северу от Ново-Сибирских островов (под руководством барона Э. В. Толля). Важным начинанием Константина Константиновича были организация празднования 100-летия со дня рождения Пушкина, учреждение фонда имени великого поэта для издания сочинений русских писателей, словаря русского языка и других трудов 2-го отделения Академии наук. По инициативе президента в Академии наук был учрежден разряд изящной словесности и в 1900 г. избраны первые 9 почетных академиков разряда: Константин Константинович, Л. Н. Толстой, А. А. Потехин, А. Ф. Кони, А. М. Жемчужников, А. А. Голенищев-Кутузов, В. С. Соловьев, А. П. Чехов и В. Г. Короленко. Деятельность разряда, впрочем, была омрачена в 1902 г.: президент объявил недействительными выборы в почетные академики М. Горького (в виду привлечения его к судебному дознанию).

В 1911 г. Константину Константиновичу было пожаловано звание сенатора.

Общественная деятельность Константина Константиновича начинается одновременно с его деятельностью государственной. В 1889 г. он был избран почетным попечителем Педагогических курсов при С.-Петербургских женских гимназиях, почетным членом Географического и Минералогического обществ, вице-председателем Музыкального общества (где председателем была его мать). В дальнейшем Константин Константинович председательствовал в комиссии по устройству музея прикладных знаний в Москве (1892), в Русском Археологическом обществе, где он сменил умершего отца (1892), в Русском обществе деятелей печатного слова (1900), был попечителем школ Русского технического общества (1893), состоял почетным членом Русского Астрономического и Русского Исторического обществ, общества Красного Креста, Русского общества содействия торговому пароходству, С.-Петербургского, Московского, Казанского и др. университетов, ученых и учебных заведений. Почетное членство Константина Константиновича было, конечно, в большинстве случаев номинальным. Но в качестве председателя комиссий и попечителя он сделал немало {См., например: Гогель Е. В. Великий князь Константин Константинович как попечитель библиотеки имп. Женского педагогического института. Пг., 1916.}.

Некоторые из этих должностей он получил как бы по наследству от своих родителей.

Отец Константина Константиновича, великий князь Константин Николаевич, — родной брат Александра II и его ревностный сподвижник, один из самых заметных деятелей «эпохи великих реформ». Практически управляя морским ведомством, Константин Николаевич решительно выступил против «официальной лжи» чиновников, реформировал министерство, превратил «Морской сборник» из ведомственного в один из самых известных журналов 1850-х гг. (в нем печатались произведения А. Н. Островского, Д. В. Григоровича, В. И. Даля, И. А. Гончарова, А. Ф. Писемского и др.), организовал силами министерства этнографические экспедиции для изучения разных местностей России и т. д. С первых лет царствования Александра II он стал одним из наиболее последовательных поборников идеи реформ; самая идея гласности, с которой они начинались, осуществилась во многом благодаря настойчивости Константина Николаевича. В 1859 г. он занял место председателя Главного комитета по подготовке крестьянской реформы (затем — Комитет о сельском состоянии), в 1862—1863 гг. был наместником в Царстве Польском, а с 1865 г. — председателем Государственного совета. В эпоху александровских реформ Константин Николаевич оказался как бы главой либеральной бюрократии (его сторонников называли «константиновцами») и воплощением в этом смысле «либерализма сверху» — одной из популярных политических идей той поры, особенно среди интеллигенции.

При этом, конечно, надо иметь в виду, что либерализм Константина Николаевича неизбежно должен был быть иного свойства, чем соответствующие политические убеждения человека из общества. Либерализм общественный, оценивающий государственную политику, выражал свободное отношение к ней. Константин Николаевич принадлежал императорской фамилии и царской семье и не мог относиться к политике Государя «со стороны». Члены императорской фамилии, согласно закону Российской империи, имели по отношению к императору строго определенные обязанности: при достижении совершеннолетия они приносили торжественную присягу в верности Государю и отечеству, соблюдению прав наследования и установленного порядка; они должны были повиноваться воле императора и хранить «семейную тишину». По закону император мог лишить нарушившего присягу члена царской семьи его привилегий. Поэтому хотя разногласия внутри царской семьи были, они никогда не могли вылиться в конфронтацию, ибо это означало бы ослабление принципа самодержавия. Позиция Константина Николаевича была выражением воли Александра II. В общественном мнении она была либеральной лишь постольку, поскольку ход реформ соответствовал общественным ожиданиям.

Имя Константина Николаевича прочно связано с эпохой Александра II. Конец этой эпохи привел к моментальному отстранению его от всех должностей: главы морского ведомства, Комитета о сельском состоянии и Государственного совета. Последние десять лет своей жизни он жил как частный человек. Отчасти, видимо, поэтому сыновья Константина Николаевича не стали столь же влиятельными политическими деятелями, как их отец. Константин Константинович многое воспринял от отца; он был тоже по-своему человеком эпохи александровских реформ, дух которой не соответствовал, однако, политическим устремлениям Александра III и Николая II.

Одним из проявлений великокняжеского либерализма Константина Николаевича было его стремление расширить круг общения, достаточно строго определенный придворным этикетом. Выйти за его пределы члену царской фамилии было достаточно сложно. Когда великая княгиня Елена Павловна, считавшаяся в «эпоху великих реформ» главою либерально-аристократической «партии» (ее биографию Константин Константинович намеревался написать), хотела говорить с теми, кто не принадлежал к ее кругу, она вынуждена была прибегнуть к «помощи» княгини Е. В. Львовой, на квартире которой и происходили ее встречи с близкими ей по общественным симпатиям людьми. Круг общения Константина Николаевича был весьма широк. Среди его знакомых оказалось много известных писателей, ученых, музыкантов. Для Константина Константиновича этот круг стал естественным и органичным, о чем свидетельствует его обширная переписка с А. А. Фетом, А. Н. Майковым, Я. П. Полонским, И. А. Гончаровым, H. H. Страховым, А. Ф. Кони и др. И хотя дистанция между великим князем и Фетом, например, или Гончаровым оставалась, но очевидно, что отношения их были доверительными и даже дружескими. Такое общение соответствовало духовным интересам и склонностям Константина Константиновича, человека безусловно творчески одаренного.

Он был талантливым музыкантом, основательно знакомым с теорией музыки, которую ему преподавал известный музыкальный критик Г. А. Ларош. Сохранились воспоминания об исполнении Константином Константиновичем в Мраморном дворце (его семейном доме) концерта Моцарта и Первого концерта Чайковского; он написал три романса на слова А. К. Толстого, А. Н. Майкова и В. Гюго, был хорошо знаком с А. Г. Рубинштейном и вел активную переписку с Чайковским, которого, в частности, убеждал написать «реквием» на слова Апухтина и оперу на сюжет «Капитанской дочки» Пушкина. Одним из самых любимых детищ Константина Константиновича были «Измайловские Досуги», своего рода литературно-музыкально-театральное объединение офицеров Измайловского полка, организованное им. На собраниях «Досугов» читались стихи (в том числе и известными поэтами — А. Н. Майковым и Я. П. Полонским), доклады и сообщения, исполнялись музыкальные произведения и ставились спектакли. Так, здесь были впервые сыграны «Гамлет» в переводе Константина Константиновича и его оригинальная драма «Царь Иудейский». Сам Константин Константинович сыграл в них роли Гамлета и Иосифа Аримафейского, обнаружив при этом несомненное актерское дарование. Впоследствии эти пьесы были сыграны на сцене Эрмитажного театра силами артистов-любителей «из высшего света» {См. альбом: Имп. Эрмитажный театр. 17 февраля 1900 года. Трагедия о Гамлете, принце Датском. Перевод К. Р. СПб., 1900}.

Конечно, значение этих спектаклей было весьма камерным. Сыгранные в домашнем кругу или для избранной публики, они не могли стать значительным событием в русской культуре. Но определенную грань этой культуры они характеризуют, давая нам представление о домашней жизни царского дома. Но в еще большей степени они характеризуют самого Константина Константиновича, многогранность его творческой натуры. При этом надо особо отметить стремление его как переводчика, актера или музыканта выйти за пределы любительского дилетантизма. Во всех своих творческих предприятиях Константин Константинович хотел быть профессионалом, взявшим на себя роль просветителя. В Павловске, например, где на протяжении многих лет Константин Константинович собирал близких ему по художественным интересам гостей на музыкальные и поэтические вечера, он организовал представления, которые сопровождались лекциями по истории театра и театрального дела. В павловском дворце ставились комедии Екатерины II («О, время!»), В. В. Капниста («Ябеда»), водевили 1840-х гг., оперы А. О. Аблесимова («Мельник-колдун, обманщик и сват»), К. А. Кавоса («Иван Сусанин»), А. Н. Верстовского («Аскольдова могила»). Константин Константинович был автором переводов «Мессинской невесты» Шиллера, «Ифигении в Тавриде» Гете, «Гамлета» и отрывка из хроники «Генрих IV» Шекспира, которые сопровождались обширными научными примечаниями, обнаружившими в их авторе серьезные познания в истории, истории литературы и театра. Интерес к ним Константин Константинович безусловно перенял от своих учителей — знаменитых историков К. Н. Бестужева-Рюмина и С. M. Соловьева. О характере этих примечаний и об уровне исторических познаний Константина Константиновича читатель этой книги может составить представление по публикуемым в ней примечаниям его к «Царю Иудейскому».

Следует также упомянуть, что Константин Константинович составил описание сокровищ Павловского дворца {Павловск. Вып. I. СПб., 1900; Вып. 2. СПб., 1902.}, сохраняющее свое общекультурное значение и сейчас, и был одним из постоянных рецензентов произведений, представленных к Пушкинской премии {Эти рецензии составили целую книгу: К. Р. Критические отзывы. Пг., 1915.}.

Однако в истории русской культуры великий князь Константин Константинович остался прежде всего как поэт, печатавший свои стихотворения под инициалами К. Р. Подписывать свои произведения полным именем ему было нельзя: занятия искусствами для великого князя могли быть лишь делом сугубо частным; выступать в качестве профессионального поэта, актера или музыканта одному из членов царствующего дома было «не по чину». И Константин Константинович, конечно, осознавал это: первый его поэтический сборник был отпечатан только для автора. В начале 1880-х гг. под инициалами К. Р. в журналах было опубликовано несколько стихотворений, и ни для кого не было секретом, кто их написал. Но инициалы отгораживали хотя и августейшего, но все же поэта К. Р. от великого князя Константина Константиновича. И обращаться к нему как к поэту можно было иначе, чем к члену царствующего дома. Как это сделал А. Н. Майков:

       Эти милые две буквы,
       Что два яркие огня
       В тьме осенней, в бездорожье
       Манят издали меня.
       
       Зажжены они в воротах,
       Что в чудесный мир ведут,
       Мир, где только гости с неба,
       Духи чистые живут. 

Майков приветствовал К. Р. как родственного себе по духу поэта «чистого искусства» и имел на это полное право. В начале статьи мы цитировали стихотворение К. Р. «Я баловень судьбы…» Оно продолжается так: 

       Но что мне роскошь, злато, власть и сила?
       Не та же ль беспристрастная могила
       Поглотит весь мишурный этот блеск,
       И все, что здесь лишь внешностью нам льстило,
       Исчезнет, как волны мгновенный всплеск? 

Эта декларация бренности земного бытия — общее место романтической поэзии — завершается утверждением непреходящей ценности искусства: 

       Есть дар иной, божественный, бесценный,
       Он в жизни для меня всего святей,
       И ни одно сокровище вселенной
       Не заменит его душе моей:
       То песнь моя!.. Пускай прольются звуки
       Моих стихов в сердца толпы людской,
       Пусть скорбного они врачуют муки
       И радуют счастливого душой!

Поэзия как божественный и бесценный дар, способный уврачевать скорбь и муки и внести примирение в человеческое сердце — таков взгляд К. Р. на назначение поэзии. Он составляет один из устойчивых мотивов его стихотворений и прямо отсылает нас к идеям «чистого искусства». Для К. Р. это поэзия, льющаяся с «неземной высоты», возвышающая душу, поэзия «мира, добра, надежды и любви», позволяющая забыть «юдоль земную» и не потакающая страстям черни («А. Н. Майкову»). Она «творчество живое», познающее «чистую красоту», «жизнь иную», «вечную правду», то, что «незримо», «свято», «несбыточно», «безупречно»; это поэзия любви, объемлющей «все страданье и все блаженство бытия» («Поэту», 1888). Она проявление «силы творческого духа» и говорит о невыразимых словами «помыслах, желаньях и стремленьях», смутных видениях и грезах («А. А. Фету»). 

Во всех этих поэтических декларациях нет ничего принципиально нового. К. Р. — поэт традиционных поэтических принципов, сознательно ориентирующийся на своих учителей: Фета, Майкова, Полонского, А. К. Толстого, Пушкина (жреца «поэзии святой», автора таких стихотворений, как «Поэт и толпа»). (См. стихотворение К. Р. «Поэту», 1904). Это делает его поэзию не просто традиционной, но и вторичной по отношению к учителям, и не случайно Фет, Майков и Полонский были «литературными советниками» К. Р.: к их мнению он прислушивался и исправлял свои стихи по их замечаниям. В стихотворениях К. Р. легко угадывается набор общих для поэзии «чистого искусства» тем, мотивов и даже «литературных клише».

Исходный мотив их — божественная красота мира и единящая этот мир любовь, которые противостоят земному существованию человека:

       Когда меня волной холодной
       Объемлет мира суета,
       Звездой мне будет путеводной
            Любовь и красота.
       («Когда меня волной холодной…») 

Поэзия К. Р. есть по существу последовательная реализация этого тезиса. В природе он видит проявление вечной красоты «нездешнего мира», а в земной любви — вечное чувство, данное Творцом. С этой красотой и этой любовью поэт соизмеряет земное бытие; они же — источник его вдохновения. Красота природы заставляет забыть о горе («В Крым»); сияние бестелесных и недоступных звезд позволяет острее ощутить ничтожество, ложь и злобу земной жизни («Звезды»), а ночь напоминает о вечности. Она уносит прочь от земли и заставляет забыть о «жизни многотрудной», дает сердцу мир и тишину и глядит в душу поэта «всей красотой нетленного наряда» («Сонеты к Ночи»). «Нетленная краса» небес и звезды, отражающиеся в тихой глади озера, говорят о том, что человек, «плененный землею», как будто ближе «к далеким небесам» («У озера»), а безбрежная даль моря заставляет забыть мир земной («Здесь не видно цветов, темный лес поредел…»), и так же, как стихнет «грозный бег» волн и «просветлеют небесные дали», рассеются печали сердца, страдания и беды земной жизни («Не вчера ли, о, море, вечерней порой…»). Затишье в природе вызывает ощущение душевной пустоты («Затишье»), а мятежная стихия — воплощение свободы, силы и твердости, которой хочет обладать и поэт,
       
       Чтоб с совестью чистой и ясной,
       С открытым и светлым челом
       Пробиться до цели прекрасной
       В боренье с неправдой и злом.
       («Над пенистой, бурной пучиной…»)
       
Как и морская стихия, гроза тоже возрождает душу:
       
       И снова грянет песнь моя победоносно, —
       И потечет стихов созвучная волна!
       («Затишье на море… За бурею строптивой…»)
       
Поэзия К. Р. рождается лишь в гармоническом слиянии души с Красотой и Любовью:
       
       Я не могу писать стихов,
       Когда встречаюся порою
       Средь всяких дрязг и пустяков
       Со лживой пошлостью людскою.
       («Я не могу писать стихов…»)
      
В этих словах очень точно выражается непосредственное мироощущение К. Р. как поэта «чистого искусства». Такое мироощущение предполагало в качестве своей предпосылки, необходимой для воплощения Красоты в искусстве, свободу духа и его сердечную гармонию с миром вечных ценностей. А житейские драмы, суета жизни разрушают ее, вызывают раздражение и злобу, и вдохновение уходит. Оно не ладит с рассудком, который говорит о несовершенстве человека и неизбежности зла:
       
       Что может ум без сердца сотворить?
       Я не умею петь без увлеченья
       И не могу свои творенья
       Холодному рассудку подчинить!..
       («Поймете ль вы те чудные мгновенья…»)
      
Итак, представления К. Р. о назначении искусства определили круг основных тем и мотивов его поэзии. Но в пределах их не замыкается ее содержание. У К. Р. был свой голос, своя интонация, свои излюбленные поэтические сюжеты, и именно это придает его стихотворениям оригинальность и определяет их значение в русской культуре.

К. Р. — поэт непосредственного и простого чувства, чуткого к природе и ищущего сочувствия в близких ему людях. Родовые поместья в Осташеве, Орианде, Павловске и Стрельне, старинные парки, яркие краски юга и неброская красота средней полосы России — все это оказывается сопричастно памяти и лирическому чувству К. Р., сопричастно его я, которое почти всегда присутствует в его стихотворениях: «Я посетил родное пепелище…», «Люблю тебя, приют уединенный…», «Растворил я окно…», «Здесь, в тишине задумчивого сада, опять, о, ночь, меня ты застаешь…», «Мне снилось, что солнце всходило…» и т. д. Это поэзия интимного, личного чувства, непосредственного восхищения, восторга, грусти: недаром в стихотворениях К. Р. нередко преобладает восклицательная интонация.

О содержании его пейзажной лирики наглядное представление дает цикл «Времена года». В нем все традиционно и просто: весна, пора юности и любви, «краса обновленной природы», сменяется летом; «праздником красоты»; «цветущая весна» недолговечна, а «душистое тепло» лета уступит место «осени скучной», которая «к зиме от лета переход», «кроткая пора увядания»; «на смену и зною и свету наступает и стужа и тьма», которые напоминают о зиме и старости. Зима — безжизненная пора, беззвучная и бесцветная, это время, когда земля как бы засыпает до новой весны и воскресения природы. Все это круг общепоэтических тем и мотивов. Своеобразие цикла К. Р. — в том, как они выражены.

Смена времен года здесь представлена в смене картин, у каждой из которых — свой колорит. Весной, летом и осенью он определяется красками цветов, злаков и листвы деревьев, зимой — бесцветней; сирень, черемуха, жимолость, незабудки, васильки, ландыши, пионы, гвоздики, розы, астры, георгины, мак — каждый из этих цветов даст природе свой цвет, напоит воздух своими запахами, но каждому из них положен свой срок цветения, и сменяемость гаммы цветов говорит о жизни природы. У каждого времени года есть и другие приметы: вот прилетели грачи, ласточки, журавли, запел соловей, жаворонок, но настала осень, и
       
       Последней стаи журавлей
       Под небом крики прозвучали.
       Сад облетел. Из-за ветвей
       Сквозят безжизненные дали.
       («Последней стаи журавлей…»)
       
А зимний пейзаж окрашен в другие тона и краски:
       
       Зловещий ворон в белизне хрустальной
       И лунный свет, и глушь, и немота…
       («Времена года»)

Природа в стихотворениях К. Р. живописна и прекрасна; она дает прилив сил и надежды, вызывает грусть и рождает вдохновение:
       
       Дышу черемухи дыханьем,
       Внимаю жадно соловью,
       Весь отдаюсь весны лобзаньям
       И — очарованный — пою.
       («Опять томит очарованьем…»)
       
Она же учит смыслу жизни и дает силы для жизни:
       
            Как бы досыта, всласть грудью жадною
       Надышаться мне этим душистым теплом,
       Пока мир ледяным не уснул еще сном,
            Усыпленный зимой безотрадною!
       («Отцветает сирень у меня под окном…»)
      
Критика воспринимала К. Р. как «певца красоты» и в этом смысле — прямого наследника Фета и А. К. Толстого. Ему, как утверждал один из критиков, жизнь известна в своих праздниках и мирных явлениях, а все впечатления «замкнуты в тесный круг безмятежности» {Никольский Б. Благородное десятилетие // Новое время. 1900. No 8781.}. Другой критик полагал, что поэзия для К. Р. — «искусство, которым он занимается для украшения своей собственной жизни, не преследуя каких-либо вне наслаждения прекрасным лежащих целей». Это поэзия для себя и близкого поэту круга: она «не служит ответом на запросы современного сердца, ни выражением его чувств» {Краснов Пл. Первые поэты-академики // Книжки Недели. 1900. No 3. С. 189.}. Такое мнение и впечатление справедливы. В лирике К. Р. мы напрасно стали бы искать откликов на «злобу дня»; она элитарна, замкнута в пределах нескольких мотивов и эмоционально однородна. Но все же эти ее качества обусловлены не праздничностью жизни или безмятежностью ее автора. Оценивая поэзию К. Р. и желая понять строй чувств, в ней выразившийся, мы должны принимать во внимание опять-таки общественное положение ее автора. К. Р. и не мог откликаться на запросы современной жизни так, как это мог сделать любой из поэтов, не потому, что не знал о них, а потому, что имел к ним иное, чем остальные поэты, отношение. Тенденциозная лирика великого князя Константина Константиновича — это что-то трудно представимое. И в выражении чувств он должен был быть сдержан: интимный мир дома, к которому он принадлежал, не мог быть достоянием читателя.

Один из критиков, которого мы только что цитировали, отметил, что любовная лирика К. Р. подражательна и менее оригинальна, чем его лирика пейзажная {Краснов Пл. Первые поэты-академики. С. 186.}. Это действительно так. Но все же попробуем вчитаться в нее более внимательно. Любовные стихотворения К. Р. (и родственные им по смыслу стихотворения, обращенные к интимно близким поэту людям) несут на себе очевидный отпечаток альбомной лирики. Лучшие из них вошли в цикл «Мечты и думы», но не случайно другая часть их объединена в цикле «В альбом» и составляет часть цикла «Послания и стихотворения на разные случаи». Такие стихотворения отмечены набором поэтических штампов и условным языком намеков, понятных только адресату. Однако за этими намеками скрываются вполне реальные жизненные ситуации, человеческие драмы, страсти, огорчения и радости. В стихотворениях, обращенных к сестре, греческой королеве Ольге Константиновне, преобладает мотив разлуки и радости редких свиданий, и за ним, безусловно, стоят всем понятные чувства: юношеская дружба брата и сестры, их привязанность друг к другу и общность интересов, необходимость жить вдали от родины и семьи и тоска по родине и близким людям. Стихотворение, обращенное к другой сестре, Вере Константиновне, начинается словами:
       
       Ты в жизни скорби и мучений
       Не избалована судьбой…
      
Мы не знаем, что именно имеет в виду К. Р., но, говоря о скорби, он намекает на раннее вдовство Веры Константиновны: ее муж, Вильгельм Евгений, герцог Виртембергский, умер через три года после их свадьбы. Частная жизнь царствующего дома скрыта от нас: вспомним о незыблемом законе этой жизни — хранить «семейную тишину». Но очевидно, что эти люди так же страдали и радовались, переживали утраты и огорчения, были счастливы и несчастны, как и все люди. И когда К. Р. говорит в стихотворном послании великому князю Сергею Александровичу о его «горькой доле» и «еще одной утрате», о том, что тот заслужит счастья «среди порока, зла и лжи», то за этими словами стоят человеческие жизненные невзгоды, только переживаемые людьми особого круга. Их страсти, утраты и беды должны быть скрыты от посторонних глаз и, следовательно, от читателя; альбомная лирика оказалась поэтому наиболее адекватной формой для выражения такого строя чувств и таких эмоциональных состояний.

В то же время лирика К. Р. явно тяготеет к светскому романсу, что вполне соответствует ее основному содержанию — эмоциональному и обращенному к простому чувству. Среди таких произведений есть и «красивые» баркаролы и серенады (в том числе и ставшие популярными романсами: «О, дитя, под окошком твоим…» или «Плыви, моя гондола…») и стихотворения в духе тех, что составляют цикл «Времена года» (среди них есть тоже знаменитые романсы: «Уж гасли в комнатах огни…», «Растворил я окно…» и др.). Их отличает особая мелодичность, и недаром к лирике К. Р. охотно обращались многие композиторы, в том числе G. И. Чайковский, С. В. Рахманинов, Ц. А. Кюи, А. К. Глазунов, Э. Ф. Направник, Р. М. Глиэр, M. M. Ипполитов-Иванов и др.

Вот одно из таких стихотворений:
       
       Несется благовест… — Как грустно и уныло
       На стороне чужой звучат колокола.
       Опять припомнился мне край отчизны милой,
       И прежняя тоска на сердце налегла.
       
       Я вижу север мой с его равниной снежной,
       И словно слышится мне нашего села
       Знакомый благовест: и ласково, и нежно
       С далекой родины гудят колокола.
       («Колокола»)
      
Такие стихотворения легко «укладываются» в музыку, и на слова «Колоколов» создан не один романс. Для этого стихотворение имеет очевидные предпосылки. Оно ритмически строго урегулировано: написанное шестистопным ямбом, оно имеет четкую однообразную метрическую структуру, определяемую ударной первой стопой (7 стихов из 8) и пропуском метрического ударения на третьей (5 стихов из 8) и пятой (6 стихов из 8) стопах, причем первый и три последних стиха метрически совершенно одинаковы. Стихотворение симметрично семантически: 1 — 2 и 7—8 стихи — параллелизм, придающий ему цельность. Эти и некоторые другие свойства стихотворения и придают ему ту напевность, которая всегда воспринималась как характерная черта поэзии К. Р., непосредственно связывающая его лирику с поэтами «чистого искусства». «К. Р. — единственный из живущих поэтов, — писал Пл. Краснов, — владеющий тайной писать размерами в духе гр. А. К. Толстого и А. А. Фета, от которых он как бы унаследовал свое поэтическое дарование» {Краснов Пл. Первые поэты-академики. С. 185.}.

Есть и еще одна особенность лирики К. Р. Традиционные для поэзии «чистого искусства» темы «осложнены» у него тремя мотивами: патриотическим, религиозным и народным.

О характере патриотического и религиозного мотивов в лирике К. Р. достаточно ясное представление дает то же стихотворение «Колокола». Его содержание определяется не идеей, а выраженным в стихотворении настроением. Благовест зовет к молитве, и поэт, вдали от родины, вспоминает о православном храме. В этом своем качестве — как ностальгическое чувство и как молитвенное настроение — эти мотивы и будут встречаться в поэзии К. Р. Он говорит о вере без размышлений, об умении простить и возлюбить ближнего, не роптать на судьбу, принять жизнь такой, какова она есть, и принять ее с радостью. (См. стихотворения «Молитва», «На Страстной неделе», «На площади Святого Марка» и др.);
       
       Так будем же, безропотно страдая,
       Все наши горести переносить
       И радостно, на скорби не взирая,
            Земную эту жизнь любить.
       («Опять, опять цветут они…»)
      
«Верою твердой, слепою» отличается русский человек («Колыбельная песня»). Отсюда возможность слияния таких мотивов с ностальгической темой, как в стихотворении «Колокола». Эти темы могут входить в пейзажные и любовные стихотворения К. Р., не придавая им ни декларативного, ни тенденциозного характера. Яркий пример тому — самое, пожалуй, известное стихотворение К. Р. «Растворил я окно, — стало душно невмочь…», в котором рядом и вместе — сирень, соловей с его вечной песнью, весенняя ночь, грусть, земные огорчения и тоска о далекой отчизне — своей родине.

Религиозная тема в поэзии К. Р. воплотилась также в цикле «Библейские песни», «строфах» «Севастиан-Мученик» и стихотворной драме «Царь Иудейский».

«Библейские песни» показывают, что эта тема в творчестве К. Р. эстетически однородна с идеями «чистого искусства»: внушенные Богом песни Давида способны утишить «дух унылый» и «облегчить мученье» («Псалмопевец Давид», «Царь Саул»), Выраженная здесь мысль о поэзии как религиозном откровении, несущем примиряющее начало в жизнь, в сущности та же, что и в стихах, обращенных к А. Г. Рубинштейну:
       
       О, пусть нас уносит волшебной игрой
            Туда, в те надзвездные дали,
       Где нет ни вражды, ни тревоги земной,
            Ни зла, ни борьбы, ни печали!
      
В то же время «Библейские песни» — иллюстрация к сюжетам Священного Писания. Оно для К. Р. — не только «книга спасения», в которой — «отголоски небесные грустной юдоли земной» («Надпись в Евангелие»), но и Священная история, сохранившая абсолютно достоверные факты и события. Эти события поэт как бы и стремится воскресить. Тем же стремлением отмечены драма «Царь Иудейский» и поэма «Севастиан-Мученик»: в первом из этих произведений, обратившись к евангельскому тексту и церковным преданиям, проведя тщательное историческое исследование, К. Р. поставил перед собой цель — воспроизвести в реальных картинах последние дни земной жизни Христа, во втором — «оживить» житие бесстрашного борца за веру и святого мученика, нарисовав картину из жизни Рима III века.

Народная тема в поэзии К. Р. представлена циклом «В строю». Содержание стихотворений, входящих в этот цикл, — будни Измайловского полка, учения Государевой роты под Красным Селом и т. д., своего рода «рассказы в стихах». В одном из них, ставшем популярной народной песней, повествуется о похоронах солдата («Умер»), в другом — об отслужившем свой срок солдате, возвращающемся к опустевшему и разрушенному дому («Уволен»). Общий смысл цикла хорошо передают строки из стихотворения «Снова дежурю я в этой палатке…»:
       
       В лагерной жизни труда и порядка
       Я молодею и крепну душой!
      
Соседство серенад и баркарол со стихами о солдатской судьбе расценивается обычно как свидетельство эклектической «широты» поэзии К. Р. {См., например: Бялый Г. А. Поэты 1880—1890-х гг. // Поэты 1880-1890-х гг. Л., 1972. С. 57. (Библиотека поэта. Большая серия.)} Но такая оценка не вполне верна. Религиозная, патриотическая и народная темы вполне органичны для миросозерцания К. Р. и по своему смыслу соответствуют идее «православия, самодержавия и народности». Эта известная «формула» С. С. Уварова, выражавшая идею «истинно русских охранительных начал» или «официальной народности», была «формулой» отношения к русской государственности, политическим убеждением консервативных социальных сил, ратовавших за сохранение ее основ. В этом своем смысле и качестве она воспринималась как крайне реакционная. Но Государь и царствующий дом сами воплощали в себе эту идею, ибо русское государство было по определению самодержавным и Государь был самодержцем православного народа. Николай I, Александр II, Александр III, Николай II были политиками разной ориентации, но все они были самодержцами русского православного народа. Неизбежно «официальный» характер патриотизма К. Р. сказался в некоторой «аффектации» этой группы его стихотворений, на что указал поэту Гончаров {Гончаров И. А. Литературно-критические статьи и письма. Л., 1938. С. 349.}. Но все же внутреннее содержание самого «принципа» русской государственной идеи поэзия К. Р. дает возможность почувствовать.

    * * *

В 1909 г. К. Р. написал такие строки о весне:
       
       Пусть земле возвращает она ежегодно
            Белоснежного ландыша цвет, —
       Призрак старости манит рукою холодной:
            Юным дням повторения нет.
       
       Но не жаль мне покинуть земное жилище:
            Там, в неведомой сердцу дали
       Расцветают красы и светлее, и чище
            Милых ландышей бедной земли.
       («Ландыши»)

Константин Константинович был серьезно болен и ощущал приближение смерти. Она наступила 2 июня 1915 г. Перед кончиной ему суждено было пережить тяжелые удары судьбы: начавшаяся война унесла жизнь его любимого сына, князя Олега Константиновича, одаренного юноши, мечтавшего стать писателем.

Похоронен Константин Константинович в царской усыпальнице — в соборе Петропавловской крепости в Петербурге.

Судьба семьи его сложилась трагически: 18 июля 1918 г. были расстреляны трое его сыновей: Иоанн, Константин и Игорь; в том же 1918 г. погиб его брат Николай, а 28 января 1919 г. — другой брат, Дмитрий.

Муратов Аскольд Борисович (1937-2005),
доктор филологических наук, заведующий кафедрой истории русской литературы СПбГУ

К. P. Времена года: Избранное / Вступит. статья, составление, комментарии А. Б. Муратова. — СПб.: Северо-Запад, 1994.— 510 с.